Мохнатые годы
 
В 1943 году, когда я служил в топографическом отряде, начальником технической части был техник-лейтенант Евладов. В 30-х годах он занимался исследованием севера, зимовал среди местных народностей, для которых многие новые слова были непонятны. И он решил составить словарь для них. Но как назвать всесоюзного старосту М.И. Калинина, если слова «староста» они не знали? На их языке были такие слова как «улухан», что значит большой, великий, или «тоньон», что значит князь или царь.  Вот Евладов и перевел им, что М.И. Калинин – улухан тоньон, за что в 1938 году был арестован и просидел за это год или два. Годы арестов он называл «мохнатыми годами».
Для меня «мохнатые годы» начались после ареста брата Николая в 1938 году, когда меня стали вызывать в НКВД, чтобы дать характеристику нашему бывшему пионервожатому Назарову и другим, кого я знал по Маньчжурии.
Следователь был молодой и глуповатый. Прежде чем задать вопрос, он открывал стол, заглядывал в него и только потом спрашивал. Что я мог сказать плохого о тех, кого преследовали бывшие белогвардейцы и полиция. Но хорошая характеристика ему была не нужна, он прерывал меня и предупреждал, чтобы никто не знал о моем вызове, иначе я от них не выйду.
Черные дни сталинских репрессий распространялись все шире, все чаще можно было видеть «черные воронки» на улицах города. Были арестованы партийные руководители, старые коммунисты – ленинцы. Прошел слух, что застрелился начальник НКВД, увидев нависшую над ним опасность. Однажды я провожал девушку на 4-Красноармейскую улицу, и нас задержали, но узнав, куда мы идем, предложили быстро пройти в дом. На другой стороне улицы около лавочки лежал застрелившийся один из начальников НКВД. Репрессии не обошли и студенческую молодежь нашего института. Во время занятий некоторых студентов вызывали и увозили на «черном воронке» в неизвестность. Начались аресты.  «Мохнатые годы» наступили для всей страны. В то время и появилась поговорка «Лес рубят – щепки летят» для оправдания арестов ни в чем не повинных людей.
А Сталину верили. Верили потому, что до этих массовых арестов был бандитизм, кулацкие восстания, саботаж, «шахтинский процесс», вредительство, троцкизм, убийство Кирова и т.д. Но старые коммунисты-ленинцы еще в начале 30-х годов видели отход Сталина от ленинской политики, от его идей. И когда начались аресты старых коммунистов, заслуженных военных (Блюхера, Тухачевского, Егорова), наших первых маршалов, тогда многие увидели, что у нас что-то не ладно. И простой народ, вдохновленный ленинскими идеями построения нового, ранее еще невиданного общества, отдавал все силы для обогащения Родины. Почему в первой пятилетке и возник лозунг «Догнать и перегнать Америку!». В первой пятилетке было сделано так много, что наша армия к 1936 году считалась лучшей в мире. Сколько в эти годы было поставлено мировых рекордов на воздушных шарах, на самолетах, на парашютах, в покорении Севера и т.д. Несмотря на голодовки, карточную систему на продовольствие и промтовары, а также массовые аресты, энтузиазм и патриотизм были еще очень велики. И заслуга в этом принадлежит народу и только ему, а не Сталину, который все заслуги перечеркнул борьбой со своим же народом. В этот период в партию и залезли всякие карьеристы и настоящие враги социализма. Для этого им не надо было быть убежденными патриотами, достаточно было петь дифирамбы Сталину и называть его отцом, гением человечества и т.д. Такие «коммунисты» мешали и продолжают мешать движению вперед. Культ личности Сталина еще долго будет отражаться на нашем народе.
Позже, в 1960-х годах, я встретился с бывшим парторгом института Вениамином Николаевичем Должных, который рассказал о том, что и над его головой висел «карающий меч» ежовщины. Его вызывали в НКВД и требовали разоблачения врагов народа, ссылаясь на то, что комсомольцы находят их в стенах института, а он – нет, и угрожали привлечь как пособника. В то время в институте я был секретарем факультетского бюро, членом институтского комитета ВЛКСМ, членом профкома по политико-массовой работе. Вызывают меня однажды для отчета перед комитетом. Только начал отчитываться, как меня прерывает Десков и задает вопрос, где мой брат Николай. Дескова я знал по комсомольской работе, он был студентом другой группы, но он был знаком с моим братом. Как и где они познакомились, я не знаю. Возможно, Десков был филёром (агентом). Я ответил, что брат был осужден по ст.58, и что ему это известно, т.к. заполняя анкету для спецотдела, я об этом сообщил. Десков предложил исключить меня из комсомола за то, что я не сообщил об этом в первую очередь в комитет и не высказал в адрес брата свое осуждение, добавив, что сейчас нельзя доверять даже родному отцу. На это я ответил, что он может не доверять своему отцу, а я своего брата знаю и верю в его невиновность. Представитель райкома предложил ограничиться выведением меня из комитета, снятием из секретарей и объявлением выговора. На том и порешили, но на этом дело не закончилось. Собрали общее профсоюзное собрание и предложили вывести меня из членов профкома, при этом пытались приписать другим людям мои заслуги. Но студенты видели и знали только меня, поэтому предложение председателя профкома не поддержали. Голосовали шесть раз, делая перерывы и уговаривая студентов. Я тоже говорил студентам, чтобы голосовали за мое снятие и все же только на шестом голосовании счетчики подсчитали на один голос больше, и я был выведен из профкома. Однако партийная и комсомольская организации все же включили меня в список агитаторов на избирательный участок на первые выборы в Верховный Совет, которые состоялись в 1938 году по новой сталинской конституции.
Вызвали меня в райком, спросили, работал ли я пропагандистом-агитатором, и после моего положительного ответа сказали, что не могут доверить мне такой важный участок работы. На другой день ко мне подошел парторг института В.Н. Должных (впоследствии он стал ректором института народного хозяйства), посочувствовал мне и успокоил, сказав, что верит мне, и что это время надо пережить. Попросил меня поработать доверенным по участку вместо Мыльникова, который занят защитой диплома. Выборы проходили дружно и весело. На избирательных участках играли оркестры, выступала самодеятельность, люди танцевали и плясали. Многие ходили с одного участка на другой чтобы посмотреть, потанцевать и просто пообщаться. На нашем участке выборы прошли быстро, но один человек все не проходил, это был секретарь горкома партии Иванов. Я ходил к нему домой, он обещал придти, но сам куда-то уехал, хотя сам перед выборами призывал других дружнее и быстрее исполнить свой долг. Тогда я позвонил в обком партии и сообщил, что секретарь горкома не желает голосовать. Вскоре пришел обозленный Иванов, заявив, что он имеет право голосовать до десяти часов вечера.
Наш участок отголосовал первым, за что в качестве поощрения получил гитару.
      В 1937 году к столетию гибели Пушкина были выпущены ученические тетради, на обложках которых были отпечатаны иллюстрации к его сказкам. По городу и среди студентов распространились слухи, что в этих рисунках зашифрованы надписи антисоветского характера. Конечно, если напрячь свою фантазию, то в переплетении линий можно было прочесть что-нибудь вроде слова «долой». По крайней мере, мне с трудом удалось это сделать, хотя некоторые уверяли, что это ясно видно. Культ личности Сталина развертывался.
Там где сейчас находится кинотеатр Пионер на улице Карла Маркса, раньше был клуб политкаторжан. Там были развешаны фотографии  бывших каторжан, мест их ссылок, кандалы и другие реликвии. Позже клуб был закрыт, а бывшие каторжане, которые посвятили свою жизнь борьбе с царским самодержавием, были репрессированы.
Наступил 1938 год. Я устроился на работу в организацию, которая тогда именовалась Никель-олово-разведка», а впоследствии ВостСибОлово. Место работы партии – Газимурозаводский район Читинской области. Так как работа должна была проводиться в пограничном районе, то для въезда туда нужно было получить пропуск в органах НКВД. В специальный отдел института я подал заявление на пропуск, а в анкете указал, что в мае у меня был арестован брат Николай и осужден по статье 58 на 10 лет без права переписки. Пропуск мне был выдан без каких-либо препятствий до прииска Ильдикан-Заренский.
До города Сретенска ехали по железной дороге, а дальше до станции Тайна на автомашине. Перед Газзаводом проехали две деревни  с одинаковым названием Кавыкучи, и за большое расстояние между ними местные жители говорят: От Кавыкучи до Кавыкучи глаза выпучи.
Перед Газзаводом в то время еще стоял полосатый верстовой столб, у которого останавливались на отдых партии каторжников, ссылавшихся на каторгу в Нерчинский и Газимурский заводы. На столбе сохранились надписи каторжан.
Газимурский завод был основан в 1778 году как сереброплавильный, прекративший работы в 1850 году, и я видел только остатки его фундамента.
Перевалочная база партии находилась в с. Тайна, где нам пришлось задержаться на несколько дней. Прогуливаясь по саду, я наткнулся на пустыре на смятую банку от монпансье. Я пнул ее ногой и почувствовал, что она тяжелая, поднял ее, расправил вмятины и открыл. Внутри находился бельгийский браунинг и патроны к нему. Недалеко была милиция, и свою находку я сдал начальнику милиции. Он рассказал мне, что на месте пустыря был раньше дом кулака, который сбежал в Маньчжурию и периодически нелегально возвращался. Однажды его выследили, завязалась перестрелка, дом загорелся. Он выскочил через окно, но был схвачен чекистами. Этот браунинг, вероятно, принадлежал именно ему.
Наконец на одной подводе со старичком-возчиком мы отправились вдоль реки Урумкан к прииску Ильдикан-Зеренский, у поселка Зерен. Недалеко от Зерена находилось село Налим. Как-то я стал свидетелем разговора двух женщин из этих сел. Одна из них говорила, что правильно говорить: «пойдем к имя», а другая отвечала, что правильнее будет: «пойдем к имям».
  Здесь я впервые увидел «уровских больных». Это люди, у которых недоразвиты и искривлены или укорочены конечности. Название свое болезнь получила от названия реки Уров, где эта болезнь была впервые описана в середине прошлого века. Причиной заболевания считают наличие в почве избыточного количества стронция при недостатке калия.
На прииске я познакомился с видным минералогом Чуевой, которая ознакомила меня с минералами, распространенными в районе работ и простейшими реакциями определения некоторых минералов. Прорабом там работал Левицкий, и он должен был возглавить отряд по поискам касситерита (оловянного камня) на маленькой речке Волге. Но он перепоручил работу мне, и я работал самостоятельно с тремя рабочими-шурфовщиками. Предварительно с одним рабочим мы провели шлиховое опробование у контакта известняков и гранитов. Здесь мною был найден кристалл хеосталита (алюмосиликата) и потом передан профессору Львову для музея института. На прииске мы организовали художественную самодеятельность и выступления на прииске и в селе Зерене. Потом, будучи дома, я получал письма о том, что после нашего отъезда самодеятельность распалась и некому ее восстановить.
Начались занятия на третьем курсе. Отчет о своей работе и характеристику сдал на кафедру и получил хорошую оценку.
 
До 1936 года существовали правила, по которым в институты принимались лица, имеющие стаж работы не менее трех лет. Наша группа была первой, куда были приняты несколько человек сразу после окончания школы. Так как большинство студентов уже имели стаж работы и небольшой жизненный опыт, они сразу увидели, что некоторые преподаватели к лекциям не готовятся, а пользуются старым багажом своих знаний. И мы через педсовет потребовали, чтобы они готовились, или таких преподавателей нам не надо. Педсовет указал преподавателям, и они стали готовиться к лекциям дополнительно. После окончания курса по методике разведки и поисков полезных ископаемых профессор Шаманский Л. И. сказал, что впервые увидел группу, которая по-настоящему интересуется всем, и что он часто затруднялся ответить на наши вопросы, поэтому переносил ответ на следующий урок, чтобы самому разобраться по книгам. Первое время он даже боялся идти в нашу группу. Погиб Лев Иосифович Шаманский в 50-е годы, когда репрессии обрушились на ученых-геологов нашей страны, под видом борьбы с так называемым космополитизмом.
      В 1939 году после окончания третьего курса я был направлен в ВерхАмурЗолото для прохождения практики. Назначили меня на рудник имени Кирова техническим руководителем разведки. По железной дороге до станции Невер, а оттуда на машине сперва до прииска Соловьевск, а потом до рудника. На этом руднике раньше была немецкая концессия под названием Джалинда, деятельность которой была прекращена в конце 20-х годов. Ходила легенда, что немцы, покидая рудник, замуровали богатый забой в штольне. Мы с главным инженером ходили в штольню, но она оказалась обрушенной, крепи были гнилыми, проход был слишком опасен, и мы вернулись ни с чем.
На руднике периодически проводились воскресники по сбору кварца в отвалах горных выработок. Затем собранный кварц сдавался на обогатительную фабрику и после обработки за уловленное золото участникам воскресника выдавались «боны», на которые можно было купить в золотоскупке дефицитный товар. Мы жили вчетвером в общежитии и на заработанные деньги купили шампанское и грампластинку с только что появившейся песней Катюша. Утром до работы проигрывали ее по несколько  раз, так она всем понравилась и через несколько дней уже невозможно было разобрать слов.
Приехала как-то раз к нам концертная бригада из Читы. В столовой артисты выпили по стакану водки и пошли выступать в клуб. После первой части концерта в антракте к ним подошел разъяренный начальник рудника и сказал: «Убирайтесь сейчас же, иначе рабочие вас изобьют. Автобус у входа». И халтурщики уехали.
В мои обязанности технического руководителя входило разведывать с поверхности экспортную жилу, чтобы отрабатывать ее из шахты. Линия канав уже была намечена колышками маркшейдерской службы. Месторождение разрабатывалось давно, и вся поверхность горы была ископана горными выработками. Расставив рабочих, я обошел все старые выработки и увидел, что кварцевые жилы приурочены к контактам даек шаровых порфиритов, мощность которых в несколько раз превышает мощность кварцевой жилы. Следовательно, нужно было искать прежде всего шаровые порфириты, которые при разрушении дают зеленую дресву, а граниты – розовую. Найдя в старой выработке зеленую дресву, я попросил главного инженера разрешения пройти канаву на мое усмотрение. Была вскрыта кварцевая жила с видимым золотом, и я назвал ее «Студенческая». Она проходила параллельно экспортной жиле. Сохранилось ли это название? Наверное нет, но об этом я расскажу чуть позже.
Помимо основной работы, т.е. проходки, составления документации и опробования горных выработок и забоев в шахте, по просьбе главного инженера я сделал эскиз, а потом выполнил чертеж ресивера для заказа на завод. За эту работу мне доплатили.
Собирая материал для отчета перед кафедрой, я зашел на шахту, которую проходила бригада старателей. Ей была дана жила, по которой они проходили вертикальную шахту с расчетом выйти   на глубине 20 метров и затем эту часть отрабатывать. Рабочие были на перерыве, и я задокументировал пройденные ими пять метров. При осмотре гранитов я обнаружил в них слабозаметную полосчатость, а посмотрев через лупу, увидел ниточное вкрапление золота. На плоскости раскола эти ниточки выглядели эллипсами. Взяв несколько образцов, я отправился в контору, где встретился с бригадиром старательской бригады. Показал ему один из камней размером 10 х 10 см. Посмотрев его, бригадир сказал, что готов за этот камень работать целый день, а узнав, что этот камень из его шахты, так обрадовался, что побежал бегом. Когда я принес образцы главному инженеру, он заявил, что отберет этот участок у старателей.
В эти дни происходила сбойка квершлага из вертикальной шахты с квершлагом из наклонной шахты, которая была затоплена. Маркшейдерская служба произвела расчеты и считала, что квершлаги собьются подошва в подошву и вода хлынет в шахту. Все было подготовлено, шпуры пробурены, заряды вложены, насосы для водоотлива приготовлены. Мы с главным инженером и взрывником спустились в шахту. и после запалки нас подняли в клети на несколько метров. Прогремел взрыв, и мы стали прислушиваться, но бурления воды не услышали. По телефону попросили медленно опустить нас в шахту. Оказалось, что подошва нашего квершлага сбилась с кровлей другого, а это значило, что подошву теперь надо срезать. Эта ошибка для главного инженера грозила судом. Но в то время начались бои с японцами на Халхин-Голе, и главный инженер пошел в военкомат проситься добровольцем в армию, а я уехал в Иркутск.
По существовавшему тогда порядку первооткрыватель месторождения получал процент от стоимости добытого золота, а мне принадлежало открытие жилы и золотосодержащих гранитов. Но я имел дело с главным инженером, а он в связи с обстоятельствами спешно ушел в армию и мои находки не оформил надлежащим образом, поэтому найденная мною жила осталась безымянной или ею воспользовался кто-то другой.
Однажды в шахте произошел такой случай: в восходящий штрек по лестнице поднимались прораб и взрывник с подготовленными зарядами. От карбидной лампы загорелся бикфордов шнур, и когда огонь вошел в сумку, взрывник увидел и успел крикнуть прорабу: «Прыгай!». Раздался взрыв, взрывник погиб, а прораб сломал ноги, падая с наклонной лестницы с высоты 20 метров.
Однажды мимо меня прошел китаец в сопровождении сотрудника НКВД. Кто-то пояснил, что этот китаец знает, где замурован забой в Джалиндинской штольне, и его ведут показать место, откуда можно добраться до этого забоя. В то время многих арестовывали, кто имел отношение к добыче золота, и требовали от них сдать имеющееся у них золото.
В институте шла обычная жизнь, студенты «грызли гранит науки», но пока еще оставались «телами, плавающими по поверхности науки». После занятий мы занимались художественной самодеятельностью в различных кружках, которых было много: кружки альпинистов, мотоциклистов, фотографический драматический, научно-технический и другие. Были у нас и свои оркестры: духовой, народных инструментов, джазовый. Были и хорошие солисты. Драматический кружок помимо пьес поставил две оперы: «Борис Годунов» и «Запорожец за Дунаем». «Годунова» поставили не полностью, а только сцену в корчме. Варлаама играл ректор Хохлов, а Гришку – преподаватель английского языка Брызгалов.
Когда меня освободили от комсомольской и профсоюзной работы, я продолжал заниматься в драматическом кружке, получил права мотоциклиста, обучался на курсах парашютистов, но до прыжков с самолета меня не допустили под предлогом «порока сердца». Мы – студенты ходили на разгрузку вагонов, весной сбрасывали снег с крыш и тем самым подрабатывали к своей стипендии.
Закончились бои на Халхин-Голе, и в конце ноября 1939 года вспыхнул конфликт с Финляндией. Военкомат призвал в лыжные батальоны лиц карело-финской национальности. Ушли несколько студентов и из нашего института. В то время появился такой анекдот: идет по городу Минску финский батальон. С тротуара доносится вопрос: - Абрам! Как ты оказался финном? - Из батальона отвечают: -  Если есть финские мины, почему не могут быть минские финны?
       Конфликт с Финляндией закончился в марте 1940 года, а в сентябре наши войска вступили в Польшу с целью воссоединения Западной Украины и Западной Белоруссии с Советскими республиками.
После окончания четвертого курса на преддипломную практику я был направлен на олово-рудное месторождение в село Хапчеранга Читинской области. По железной дороге ехали до станции Дарасун, откуда на грузовой машине добирались до месторождения. Нашу группу в количестве четырех студентов возглавлял преподаватель В. В. Фролов. Дипломная практика была у меня и у К. Кононенко. Первое время я занимался поверхностными поисками при помощи металлометрии (станнумометрии), а затем детальной подземной геологической съемкой с целью составления структурной геологической карты месторождения. Другие товарищи в это время вели поверхностную геологическую съемку. По нашим материалам Фролов составил структурную карту месторождения в масштабе 1:10000. Одновременно я собирал материал для дипломного проекта по теме «Использование бедных руд месторождения Хапчеранга». Дело в том, что при эксплуатации месторождения было установлено «бортовое содержание» в размере 0,2%, тогда как в развитых капиталистических странах оно составляло 0,01%. Поэтому большое количество минерального сырья у нас уходило в отвалы, при этом промышленность очень нуждалась в увеличении добычи олова.
При подземной съемке мне приходилось ходить и в старые, уже не работающие штольни, штреки и шурфы. Однажды меня встретил один горняк и поинтересовался, куда я иду. Узнав, он предупредил меня, что в некоторых уже затопленных выработках были пройдены шурфы, и прежде чем идти туда, мне следовало бы взять шест, иначе я рискую провалиться. Вскоре я в этом убедился, и шест помог мне найти и обойти шурфы.
Однажды в одну из работающих штолен за рудой пошел с вагонеткой рабочий-новичок. Подойдя к люку, чтобы насыпать руду, он услышал шум и какие-то звуки. Перепугавшись, он бросился бежать из штольни, но ударившись об огниво, упал, потушив карбидную лампу. Вновь вскочил и с криком бросился к выходу из штольни. В темноте несколько раз ударялся головой об огниво, в кровь разбив всю голову. От нервного потрясения долго лечился, а потом уехал, отказавшись работать под землей. Как оказалось позже. На поверхности не было ограждения, и в выработку свалился домашний козел, который и перепугал рабочего-новичка из разряда вербованных рабочих.
Работая под землей, я слышал как гремит гром, а выйдя на поверхность, увидел выбитые стекла в домах и на шахте, а местами лежал еще не растаявший град. На следующий день я пошел на «закопушки» для опробования. Они оказались заполненными градом и некоторые из них имели размер до 3 см. в диаметре. Кто видел этот град во время его падения, говорили, что он был величиной с куриное яйцо.
В выходные дни мы вместе с В.В.Фроловым посетили золотой рудник «Любовь» (позже – Любавинск), что в 15-20 км от Хапчеранги. На этом руднике когда-то работали китайцы, а впустую они работать не любят, поэтому по их штольне было очень трудно передвигаться. Штольня в зависимости от мощности жилы то расширяется на несколько метров, то сужается до того, что по ней можно только проползти или с трудом пройти боком. Штольни проходились ими вручную, без применения взрывчатки. Руда по-возможности вывозилась тачками или выносилась в мешках. Укрепление этих выработок не проводилось, т.к. вмещающие породы были достаточно прочными.
Ездили мы и в Тарбальджей, где касситерит (оловянный камень) добывался из россыпей с помощью «бутар».
Добывать при помощи Бутар - это  размывание породы в лотке
                        На озерах в долине реки Онон бреднем ловили карасей и мелких раков. Посещали и
     обогатительную фабрику, оборудованную большими шаровыми мельницами для измельчения руды, и чанами для ее обогащения. В то время фабрика обрабатывала до 6000 тонн руды и доводила концентрат до 80%, который потом отправлялся на выплавку олова.
Зная задание на дипломный проект, я подбирал соответствующий материал по опробованию различных выработок и буровых скважин. Вернувшись в институт, мы узнали, что всех студентов сняли со стипендии и что за учебу нужно оплатить по 500 рублей с человека в год.
 
В 1940 году перед окончанием семестра в большую перемену я предложил Е. Закржевской, студентке 3-го курса металлургического факультета, зарегистрироваться в ЗАГСе. Она согласилась, мы пошли в ЗАГС и нас «забраковали» на долгую жизнь. Осенью нам дали комнатку в общежитии.
И вот вернувшись с практики, нам нужно было заплатить за учебу за нас двоих 1000 рублей. Я собрал весь свой заработок, а также деньги от проданного еще не ношенного полупальто, и внес плату. Но ведь нужно было на что-то жить, и на продажу пошли две шкурки песца и лисий мех, отложенный на шубу жены. Кроме того, я устроился на работу в Нефтеразведку на камеральные работы Баунтовской партии.
Руководителем моего дипломного проекта был В. В. Фролов, а консультантом – профессор Л. И. Шаманский, который снабдил меня переведенными статьями из американских журналов. Из них я узнал и стоимость чистого олова на мировом рынке, что мне позже понадобилось при определении затрат при проектировании.
По моему проекту при увеличении объема обогатительной фабрики до 12 000 тонн руды в год на бедных рудах, месторождение может работать 80 лет без особых затрат на социально-бытовые нужды. При этом стоимость олова соответствует мировому рынку.
Л. И. Шаманский предложил мне сделать доклад на собрании научно-технического кружка о предварительных исследованиях и полученных результатах.
На заседание кружка помимо студентов были приглашены научные работники университета, главные инженеры и главные геологи геологического управления, ЦветМетРазведки, ВостСибОлово и другие. Слушатели высоко оценили проведенную мною работу и высказались о необходимости рекомендовать использование моих сведений на месторождении.
9 июня 1941 года я защитил диплом на отлично, и в протоколе записали «рекомендовать использование проекта в промышленности», а я получил направление в Сихотэ-Алиньскую экспедицию Академии Наук СССР.
Но военкомат заранее забрал наши паспорта, запретив выезд за пределы Иркутска.
     10 июня 1941 года у меня родился сын, и мы с женой назвали его Александром. Когда-то мы договаривались с Михаилом Георгиевским, что у нас будут Сашки и Наташки, что мы оба позже и выполнили.
Без паспортов нас – студентов не принимали на работу, поэтому многие устраивались временно: писать лозунги, оформлять витрины в магазинах, а мне удалось устроиться в Байкал Золото на должность чертежника. В обязанности мои входило вычерчивание дражных полигонов и подсчет запасов золота по ним. В книге рефератов по золоту за 1941 год есть и мои рефераты по Прибайкальским приискам.
Над страной все больше сгущались тучи. Кто не умел читать между строк газетных сообщений, тот не видел надвигающейся грозы. А ведь сообщение ТАСС о передвижении наших войск на летние лагеря и перевозка крытой брезентом сельхозтехники, как и частые учебные тревоги могли бы насторожить людей.
 
 
22 июня 1941 года в воскресенье я зашел к К. С. Вотинцеву узнать, когда его сын Костя вернется из армии. Он мне сказал, что сын должен вернуться осенью, если не вспыхнет война с Японией. На это я ответил ему, что война скорее начнется с Германией. А придя домой и включив радио, услышал выступление Молотова о нападении Германии и начале войны.
Некоторых наших товарищей тут же направили в саперное училище, а другим сказали ждать вызова.
Я продолжал работать, и вот пришло указание организовать партию на поиски осмистого иридия на реке Китой и его притоках. Прислали и образцы осмистого иридия для ознакомления старательских бригад, работающих на этой реке.
Мне было поручено составить проект и набрать работников партии. В августе 1941 года все было готово и надо было получить разрешение от военкомата на отъезд. Когда я пришел к военному комиссару по этому поводу, он сказал, что всем нам следует явиться завтра с ложкой, кружкой и полотенцем.
 
23 августа 1941 года я был уволен из БайкалЗолото в связи с уходом в армию.
 
И вот команда в составе 30-40 человек, окончивших высшие учебные заведения г. Иркутска, выехала для службы в Советской армии на 79-й разъезд, который находился в Читинской области. У каждого из нас в семье был кто-либо репрессированный. Там в ОБОСС-19 (общем батальоне обслуживания станций снабжения) мы начали воинскую службу. Поздно вечером мы приехали на 79-й разъезд. Из дома к нам вышел политрук, спросил, какого года рождения, и услыхав что мы все от 1909 до 1919 года, сказал: «Ваши одногодки давно перебиты на фронте, а вы только являетесь!»…
Ого, вот так встреча!
Потом нас привезли в казарму, где старшина Лосев сказал: «Забудьте, что вы инженеры, здесь вами пастух будет командовать!» …
Да, еще лучше встреча!
Дальше мы все работали грузчиками. В нашу задачу входила погрузка в вагоны продовольствия и боеприпасов для фронта. На погрузку поднимались по тревоге, поэтому ложились не раздеваясь, так как загрузить «вертушку» надо было за два часа. Работа была тяжелая, а питание плохое, поэтому когда удавалось, то воровали. А кого ловили – потом стыдили перед строем. Однажды во время обеда к нам пришел начальник склада и посмотрев, чем нас кормят, распорядился открыть для нас бочку или ящик с колбасами или рыбой, и тем самым поддержал нас.  Затем наш батальон перебросили на станцию Илька в 100 километрах восточнее Улан-Удэ. Здесь мы грузили лес на платформы, который шел на укрепление восточной границы. Сперва мы остановились где-то в больших палатках без печей, спали плотно прижавшись друг к другу. А утром без рубашек, пробив лед котелком, мылись в болотной воде. Затем нас перебросили к месту заготовленного леса, куда была подведена ветка железной дороги. Здесь мы жили в нормальных условиях в казарме. Зима была очень холодная, температура иногда падала до минус 56 градусов Цельсия, и мы, прежде чем начать погрузку леса, разводили костер. Иногда его разводил наш командир взвода Рубейкин. В других ротах командиры наоборот тушили костры, а сами уходили в будку сторожа греться. В результате в их ротах было много обморозившихся
Среди нас были и дипломированные врачи, в которых сильно нуждался фронт, для которого ускоренными методами готовили медицинских работников. Но когда врачи обратились в штаб армии с просьбой направить их на фронт, где они принесут больше пользы, то получили арест за обращение наверх за спиной своего начальства.
К празднику мы ставили пьесы, которые писал Анатолий Надольский, готовили различную самодеятельность. Когда я играл офицера, свою форму мне давал Рубейкин. Часто приглашал меня к себе домой, познакомил со своей женой и маленькой дочкой. Уезжая в Читу, он оставлял мне ключ от квартиры.
Однажды он дал мне телеграмму встретить его с семьей на станции Илька. Поезд приходил ночью, поэтому около полуночи я запряг лошадь в сани и выехал. На половине дороги лошадь остановилась и захрапела. Метрах в пятидесяти на дороге стоял волк. Я крикнул на лошадь, и она рванула вперед. В это время из-за поворота показался человек, а волк оказался его собакой. Так без приключений я приехал к станции, встретил семью Рубейкиных, подвез к их квартире, поужинал с ними и вернулся в казарму.
В 1942 году наш батальон был расформирован, и я попал в 43-й топографический отряд, который базировался в Чите. Из отряда многие офицеры были отправлены на курсы «Выстрел», а их должности остались вакантными. Вот несколько их должностей я и занимал, получая солдатское пособие 15 рублей в месяц на кино и табак. С работой я справлялся, и командир части был доволен, хотя никогда мне этого не высказывал.
Весной в газете Забайкальский рабочий появилась хвастливая статья о том, что в области посажено столько табака, что будет обеспечена область и еще отправят на фронт. А осенью оказалось, что табак не уродился, и область осталась сама без табака. Поэтому воинские части были вынуждены посылать местных солдат по деревням для закупки его у частных лиц.
В топографическом отряде я встретился и сблизился с тяжелоатлетом В.Стуковым. В Чите он носил кличку «Колосс Забайкалья». Он показывал мне фотографии, где снята его работа одновременно с тремя двухпудовыми гирями. Другая фотография – на ладони он держит балерину. Он был высокого роста, с сильной мускулатурой и толстой шеей – это на фотографии. А в армии мышцы ослабли, шея стала тонкой, спина согнулась. Невольно вспомнилось шекспировское: «… здесь сила меркнет перед наглым взором…»
Летом 1943 года наш штаб находился на станции Борзя, а подразделения вели топосъемку на территории Монголии и вдоль восточной границы. Однажды заместитель командира по технической части капитан Хазель позвал нас на рыбалку на реку Борзя. Отъехав с десяток километров от станции вниз по течению, мы остановились на берегу, и Хазель рассказал нам, как надо ловить рыбу. В жаркое время рыба прячется в норах и под корягами у берега. Мы разделись и войдя в воду, шарили руками под берегом, а нащупав рыбу, хватали ее. Большая часть ее успевала уйти, но все таки мы наловили полный чемодан сазанов и налимов. Вернувшись, передали рабы повару, чтобы на ужин он сварил нам уху для всех. Однако замполит Савин, увидев рыбу, забрал и увез ее своей жене в Читу, заявив, что жену надо любить и уважать. За это мы оборвали мелкие огурчики с его небольшой грядки, тем и отомстили.
Этот замполит часто агитировал меня вступить в партию, пообещав дать рекомендацию. Но когда я написал и передал ему свою автобиографию, он стал меня избегать. Однажды при изучении нового устава, в котором говорилось, что приказ командира – закон для подчиненного и что командир имеет право применить оружие при невыполнении его приказа, замполит попросил меня высказать свое мнение. Я и высказал, приведя пример, как командир роты соседней части застрелил солдата за отказ вымыть пол в его квартире. Командир был осужден трибуналом и отправлен на фронт, но ведь солдата не стало.
Или возьмем для примера приказ сдаться (как это сделал Власов), когда солдаты не желают сдаваться в плен. Поэтому любой приказ должен быть понятен солдату, прежде чем тот станет его безрассудно выполнять.
После моего выступления высказался шофер, поддержав мои слова, и сказал: «Если вы, товарищ капитан, попросите вычистить вам сапоги, я вычищу. Но если прикажете сделать это, то хоть убейте, но чистить не буду!» После таких выступлений замполит сказал, что за такое высказывание он выразит мне политическое недоверие. И выразил. Это досье сопровождало меня на всём пути.
 
К сожалению, таких дураков среди кадровых командиров было немало, а им дана была власть. Он был прав потому, что имел больше прав. Был в нашей части капитан-интендант, про которого офицеры говорили: «У него плачешь – просишь, а он плачет – не дает». Как-то я спросил у него, что бы это значило, а он на полном серьезе ответил: «Скажи мне: Дай, я умираю! А я не дам, так как сам еще жить хочу».
На лычке 4 ромба - командир фронта
Осенью 1943 года наш отряд вернулся на постоянное место базирования. А зимой к нам в часть прибыло высшее начальство из штаба Забайкальского фронта. У начальства было по 4 ромба на лычках. В сопровождении командира части подполковника Никитина и сопровождающих лиц они зашли ко мне в склад, проверили оружие, отметили, что оно хорошо смазано, и попросили показать топографические инструменты. После чего приказали смазать и их. Я ответил, что топографические инструменты нельзя смазывать минеральными маслами. Командир части прервал меня, сказав, что приказ не обсуждается, а выполняется. Инструменты были смазаны, а меня с товарищем направили в командировку в Иркутск сдать планшеты и получить фотоматериалы и запчасти к автомашинам. Все было сделано, командировка закончилась, и нам надо было возвращаться в часть. В Иркутске в это время гастролировал Киевский театр оперы и балета, и мы решили посмотреть балет «Бахчисарайский фонтан». Купив билеты в театр, мы пошли на вокзал с расчетом опоздать на поезд. Когда подошли к вокзалу, поезд тронулся, а мы отправились к коменданту, который продлил нам командировку. В театре мы заняли свои места в ложе, где уже находилась старушка, которая стала просвещать нас о том, что балет надо смотреть и слушать музыку, так как игра в балете – без слов. Почему-то люди забыли, что в 20-е годы, когда 80% населения было неграмотным, давно уже прошли, и что солдат теперь не тот, не «лапотник».
Вернувшись в часть, я прежде всего пошел в склад проверить инструменты.  От смазки медные части позеленели, а серебряные лимбы почернели и окислились. Инструменты явно выходили из строя. Командир части тут же прислал солдат для протирки инструментов, но коррозия уже началась. Вот чем обходится некомпетентность людей, которым дана власть и даны права.
Зимой в нашей части появился младший лейтенант из подразделения «СмерШ» («Смерть шпионам»), мало-мальски обученный после окончания школы. Знакомство с ним у нас произошло у склада, где он рассматривал сургучную печать, и на мой вопрос, что ему нужно, ответил, что ему надо попасть в склад. Я отправил его за разрешением к командиру части. После этого мы с ним играли в шахматы, и я видел, что он интересуется мной. Он рассказал, что после 10-го класса его направили на курсы, а по окончании присвоили звание офицера. Он сказал, что его задача – в каждом человеке прежде всего видеть врага. На это я ему ответил, что так он никогда не увидит настоящего врага: «Лицом к лицу – лица не увидать».
Находясь в топографическом отряде, я участвовал в художественной самодеятельности и проводил политзанятия со своим взводом, дежурил в охране, ежедневно составлял раскладки на завтраки, обеды и ужины для столовой части. Ездил в армейские склады за оружием и боеприпасами, получал для части ГСМ и хлеб из пекарни. Командир части меня очень ценил, но вскоре меня и бойца Стукова (тяжелоатлета по кличке Колосс Забайкалья) направили в запасной полк в Цугуловский дацан. Начальник технической части Евладов сказал мне, что подполковник Никитин очень сожалеет о моем переводе,  но не в силах что-либо сделать. Мне стало ясно, что политическое недоверие ко мне продолжает действовать.
По железной дороге доехали до станции Оловянная и далее на машине поехали к Цугуловскому дацану (бурятскому монастырю), расположенному на берегу реки Онон, которая при слиянии с рекой Ингодой образует реку Шилку. Здесь располагался запасной полк и формировались команды для фронта.
Нас сначала поместили в «черный карантин» с четырехэтажными нарами, затем на два дня перевели в «белый карантин» с трехэтажными нарами, а после стрижки и бани перевели в батальон в казарму с двухъярусными нарами.
  Из папиных записей, я узнаю много  о его юности, фронтовой, геологической жизни и …
очень мало о жёнах и детях…

Прочитав его тексты, мне стало неловко за своё решение уехать после окончания ремесленного училища в Кишинев.
   После окончания училища я получил письмо от мамы, с приглашением приехать к ней жить.
  Оказывается, некоторые родственники знали о моей маме, переписывались.
  А мама своё молчание объясняла тем, что не хотела мешать семье воспитывать меня,  планировала напомнить о себе тогда, когда мне исполнится 18.

  В детстве и юности была тайная мысль разыскать её. В то время никто, не говорил о том, что Серафима Степановна не родная мне мать. Она, конечно, заботилась обо мне, но этого мне, очевидно, было недостаточно – не было душевного тепла, этого и я не передал своим детям…
Никто не затрагивал тему мамы. Сейчас это можно воспринимать как, невнимательность со стороны взрослых к этому тонкому вопросу который влияет на формирование моего характера.
В то время, наверно, было взрослым не до того.
Конечно, вопрос трудный для родителей в том, чтобы как можно меньше информировать и травмировать несмышлёное дитё.
И так, некоторые детали…
  Маму во время войны после окончания института командировали в Челябинск из Иркутска. Там и началась её новая жизнь с новым мужчиной.  Я помню детский садик, некоторые детали этой бедной жизни. Папа на фронте, а мама … не стала ждать, не надеясь на то, что он вернётся с фронта, короче...  сколько гибло на фронте…

Мобилизация

Возвращаясь с войны, отец забрал меня у мамы и увёз в Иркутск.
Там он снова женился, появилась сестренка - Наташа…
  Думаю, что мой уезд в Молдавию обидел папу.
  Правда, к этому времени я ушел из дома, так как мы с ним поссорились, отношения испортились. Учился я плохо и в 9 классе остался на осень по физике. Пришли мысли в голову – надо работать, начал искать, но никто не хотел меня брать 16-летнего. И вот двоюродная сестричка Эльвира предложила пойти учиться в ремесленное училище, там и дом, и питание и … через два года специалист!

На фронт


  Так я стал слесарем – жестянщиком пром. вентиляции
  Я поступил так, не смотря на то, что отца я любил, он был мне примером мужества, завидовал тому, как он мог ходить по тайге без страха, спать один у костра, одна его встреча с тремя медведями с глазу на глаз  оказала на моё детское воображение неизгладимое впечатление. Это было выше моего понимания…
 
  Приглашение приехать к маме перевернуло всё внутри.
  Возможность посетить другой мир, соблазн проехать по всему СССР  был так велик, что какие бы то ни было другие мысли против поездки, даже не возникали …
  Посёлок Шелихов – молодой рабочий строящийся городок.
   Нас готовили на рабочие места в нём.
  И вдруг - Молдавия - другой мир. Уровень жизни был другой – много солнца и цвета.
  Жители Кишинёва одевались разноцветно, в Иркутске в то время всё было серым – бесцветным. А тут даже в деревнях центральные улицы были асфальтированными! Вспоминаю как осенью нас – учеников «ремеслухи» отправили тушить пожар в лес, в другой раз в колхоз в бурятский район копать картошку, веять зерно, где не было не только асфальта, казалось, что и жизни там не было. Ночью одна лампочка на весь посёлок. Очевидно, поддерживая республики, на саму Россию уже не хватало  ресурсов.
  Сторона папиной личной жизни не освещается в записях потому, что она для него либо была мало значительной,Не помню ни одного случая, что бы папа поделился со мной душевным теплом, не знаю, как выразиться точнее… 
  Хотя он вечерами постоянно проверял ошибки в задачках, хотел, чтоб я был внимательным, хорошо учился, но его старания были тщетны, я был не собран, учился плохо, усидчивости и терпения хватало ненадолго, любые увещевания не давали результатов, думаю что нужны были более долговременными его контакты со мной, сейчас я бы выразился так: «Я не вошёл в тему «учиться», так чтоб сам себя контролировал» – (слишком часто я был представлен самому себе). И ещё  – деталь - я заикался и поэтому, стесняясь этого, был замкнут, мало говорил, больше слушал…
  Вопрос лечения недуга не поднимался, возможно, по причине того, что в то время это не лечилось в Иркутске.
Иногда, мы всей семьёй отправлялись к кому ни будь из знакомых на праздник.
  Одиночество ощущалось ещё и потому что у меня не было ни сестёр, ни братьев старше меня, которые помогли бы мне чувствовать себя иначе – развивалась моя самостоятельность…
   Возвращаясь к мысли о том, что если бы я не уехал, а остался в Иркутске, кем бы я стал? Что из меня получилось бы?…  Служа в армии, я написал отцу первое письмо примирения, он ответил.
  Так началась переписка, но в ней не чувствовалась отцовская радость возобновлённого контакта. Казалось, он особо не нуждался в контактах, таков был  уровень наших отношений.  
У папы ко мне не было нежных чувств, скорее я был проблемой, так мне представляется – работа геологом формировала семейный порядок, придавая ей определённый стиль.
  Режим работы геолога разведчика, начальника партии таков: лето в тайге, зимой обработка собранного материала и подготовка к следующей партии, и так каждый год. Вечером, придя с работы, успевали ужин приготовить проконтролировать письменные мои задания и всё.
  Вспоминаю, как однажды вечером пришёл человек в «сером» и рылся в папином столе, папа находился рядом. Вскоре обыск прекратился и он ушёл

  Хоть и рос в семье, но на самом деле рос  – дикарём не ухоженным,  отсутствие душевного тепла ощущалось в контрастной атмосфере сибирской зимы. Так я воспринимаю это сейчас. Конечно, в то время  это мне нравилось, что хотел, то и делал - свобода!.
   Бродил где и с кем хотел …
  Никто не ограничивал меня, приходил домой, когда проголодался, или поздно вечером…
  Не получив понимания о самодисциплине, об ответственности перед родителями, родственниками, я не дал этого и своим детям. Конечно, я дал им чуть больше чем мои родители мне, но всё равно мало – это видно уже сейчас, серьёзные  решения они принимают самостоятельно, совершенно не интересуясь, как я к этому отнесусь. Выросли детки неуправляемыми – т.е. дикарями.
  Этот факт меня расстраивает.

  Что это значит, расшифрую: это когда человек растёт сам по себе, ему как бы никто в семье не ставит рамок, с другой стороны - как бы и не сильно помогает – скорее не мешает. Это ведёт к тому, что ему самому приходится решать  трудные житейские вопросы. А так как он этого от рождения делать не умеет - естественно, и если его не учить, он совершает ошибки сначала небольшие, т. е. позиционирует себя в пространстве неверно из-за непонимания серьёзности вопросов и из-за нехватки опыта, а в некоторых случаях и воли.
    И это ещё не всё, главная беда в том, что у дикаря нет возможности стать плодоносным.
   Как
яблоня дичка даёт плоды ненужные, так как она не привитая – т.е. не культурная…
Мой личный опыт подтверждает эту мысль.
  Став художником, занимаясь творчеством  денно и нощно, я по сути ничего путём не сделал – мало было «прививок» в процессе обучения.
  Во первых, стал учиться рисовать поздно, причём самостоятельно.
  Во вторых, когда учишься, от преподавателя зависит, как правильно складывается творческая личность с какой глубиной и широтой знаний.
  И в третьих ресурсность: сюда можно зачислить всё: финансовую обеспеченность, жил. площадь – надо где то жить, работать, мне этого никто не дал, так же отсутствие инструментов для работы, не было подходящей инфраструктуры, а так же  учителя «большого» – всё сам и не потому, что я не искал… искал, но не нашёл.

Тут то и нужна опытная рука родителя или педагога.  
  Этого у меня не было, не было и у моих  детей.
   Поэтому мой опыт показывает – так развиваться нельзя, тем более, и бедность не способствует творческому  успеху. 
  Вечная загруженность  житейскими проблемами поглощает всё свободное время.
  У меня ощущение всей жизни такое: одной рукой держусь за ветку – чтобы не упасть, другой рисую …

    В этот же день комбат обратил внимание на мое образование, вызвал к себе и предложил мне прочитать лекцию бойцам о богатстве Забайкалья. Я дал согласие, он пообещал еще раз меня вызвать, но разобравшись в моем досье, решил побыстрее отправить меня на фронт.
Старшина на учебных занятиях показал издалека автомат, рассказал, как он заряжается, и в мою красноармейскую книжку записал: «Автоматчик». Вот так, не держав автомата в руках, я стал автоматчиком.
Когда мы стояли в Борзе, против нашего штаба находилась армейская швейная мастерская. Перед отправкой мне выдали новую шинель, и накинув ее на плечи, я вышел покурить. Тут из мастерской выглянул портной и подозвал меня. Ему понравился цвет шинели и он предложил бесплатно перешить ее, подогнав точно по моей фигуре. Через несколько часов он вернул мне шинель, и действительно, она сидела на мне очень хорошо.
Старшине батальона тоже очень понравилась моя шинель, он заглядывался на нее, прикидывая на себя. Перед обедом он объявил, что нас отправляют на фронт с лошадьми и что после обеда мы должны сдать шинели и получить полушубки. Возвращаясь с обеда, я встретил солдата моего роста в старой рваной шинели. На мой вопрос, едет ли он на фронт, он ответил, что не строевой и его держат при штабе. Тогда я снял свою красивую шинель и отдал ему, забрав взамен его старую. Старшина был очень зол, выбрал старый рваный полушубок и бросил в меня. Проезжая мимо Иркутска, я заскочил домой, и мать, увидев мое обмундирование, воскликнула: «О Господи, и в таком виде вас отправляют на фронт?!»
Итак, получив в «Цугуловской академии» специальность автоматчиков, команда выехала в пассажирском поезде на станцию Наушки, где должна была получить необученных лошадей, подарок фронту от монгольского народа. Когда мы подошли к воинской части, первое, что я увидел, был солдат, который ходил по помойке, собирал рыбьи головы и тут же их ел. Я подошел к нему и узнал, что он – инженер, окончил Красноярский лесотехнический институт и что их здесь очень плохо кормят. А если возмутиться, то привязывают к дереву. Я сказал ему: «Ты же инженер, разве можно так опускаться?» Он ответил: «Вот поживете здесь, тогда сами узнаете». И мы узнали в тот же день.
Прозвучала команда «На ужин!», и мы пошли в столовую. Там уже был налит суп: в прозрачной воде без единой жиринки плавали мелкие листочки, похожие на квашеную капусту. Мы встали и ушли в отведенный нам дом без пола и оконных рам. Только мы улеглись на земляном полу (а стоял январь месяц), как зашел дежурный офицер и закричал: «Встать!» Кто-то послал его подальше. Тогда он вытащил наган и еще громче закричал: «Встать!!!» Лежащий у двери ударил офицера по руке, наган выпал из его руки, и кто-то из солдат выбросил его в снег за окно.
Офицер ушел и вскоре вернулся с целой свитой «высокого начальства» части. Видя, что нас криком не возьмешь, они начали потихоньку расспрашивать, чем мы недовольны. Мы потребовали. Чтобы нас кормили фронтовой нормой, а не так, как кормят они своих солдат, которые потом ищут пищу на помойке. Начальник части пообещал дать указание приготовить нам горячий чай и выдать сухой паек. Вскоре нас позвали в столовую, где уже лежал сухой паек: хлеб, соленое сало, рыбные консервы сахар, и в кружки был налит хорошо заваренный горячий чай. Больше инцидентов не возникало, нас кормили по фронтовой норме.
На передовую 1943 год
    Монгольские лошади были низкорослыми, неприхотливыми и очень выносливыми. Питание они добывали себе сами летом и зимой. Пасясь в больших табунах, они не знали упряжи и к себе не подпускали. Обычно монголы ловили их «икрюком» - длинным шестом с веревочной петлей на конце. Сидя в седле на своей лошади, монгол догоняет дикую, набрасывает на нее петлю и затягивает. Она падает, и на нее лежачую надевают недоуздок. У нас икрюка не было, и мы лошадей ловили в загоне голыми руками. Шеренгой мы шли на лошадей, а те старались прорваться через нашу цепь. В это время кто-нибудь набрасывался на одну из них, обхватывал шею и пригибал к земле. Затем группой валили лошадь и надевали на нее недоуздок, привязывая его к коновязи. Лошадь пыталась укусить или ударить копытами. Так один солдат (якут) попытался загородить путь лошади, та остановилась, поднялась на дыбы и ударила его передними копытами в грудь. Солдат упал, из его рта и носа хлынула кровь. Его отправили в госпиталь, и к нам он больше не вернулся. На одну из пойманных лошадей я сел верхом, она помчалась галопом под коновязь. Я успел отпустить недоуздок, немного подпрыгнул и перелетел через коновязь.
В вагоны каждую лошадь грузили втроём. Один тянул впереди, а двое, зацепив сзади веревкой, дергали ее вперед, и лошадь заскакивала в вагон. Так по восемь штук в вагон загрузили всех лошадей, разместили их по четыре с двух сторон и привязали к коновязи, а сами мы с сеном и овсом разместились в середине вагона. Со мной в вагоне был Афоня Савин из села Калга Читинской области, с которым мы ухаживали за лошадьми. Спали не раздеваясь между тюками сена.
Лошади не были приучены есть овес и пить воду из ведра, поэтому первое время мы кормили их сеном и приносили вместо воды снег. Но приучить к овсу и воде их надо было до приезда к месту назначения. Насыпав в кормушки овса, мы убрали сено подальше от лошадей. Проголодавшись, они стали грызть кормушку, и почувствовав вкус овса, стали его есть. После этого мы принесли им в ведрах воду, но несмотря на жажду, лошади шарахались от ведер в сторону. Одна из лошадей не выдержала, видя через открытую дверь белеющий снег, оторвала привязь и на ходу поезда выпрыгнула из вагона. Перевернувшись несколько раз на насыпи, она встала на ноги и стала есть снег. Так мы потеряли одну лошадь. После этого принесли снова воду в ведрах, и вскоре лошади стали с жадностью ее пить. Так мы приучили их пить воду и есть овес.