В 1949 году на активе я выступил с критикой работы управления, и в перерыве мне предлагали отказаться от своих слов. А осенью в 25-летний юбилей Иркутского геологического управления замполит Кузьян предложил мне после доклада произнести здравицу в честь нашего вождя, товарища Сталина. Я отказался это сделать, мотивируя тем, что это должно возникнуть стихийно, после хорошо сделанного доклада. После чего Кузьян сказал: «Оказывается, вы сам себе на уме. А ведь мы знаем, кто вы такой, товарищ Гладышев».
Правда, нашелся другой человек, который прокричал здравицу в честь вождя, но его мало кто поддержал, заглушив его слова рукоплесканием.
В 1950 году я выгнал с работы подсадную утку, тайного агента НКВД, после чего у меня был обыск в доме, изъятие мелкокалиберной винтовки, снятие с должности и лишение права пользоваться секретными материалами.
Когда я зашел к матери, она сразу сказала, что на работе у меня что-то нехорошо. Она это чувствовала интуитивно.
В 1950 году в Иркутск прибыл со своими подчиненными новый министр геологии, «держиморда» генерал Захаров. О нем говорили, что до этого он был начальником лагерей. Один из его сопровождающих, Воронов, проверял досье в отделе кадров на всех работников геологического управления. Был созван актив, на котором выступил геолог Незабытовский с жалобой, что к ним, прибывшим из Москвы, плохо относятся. Во время его выступления Г.Покатилов бросил реплику о том, что пора ему спуститься к геологам из своего кабинета. На этих словах министр просто взорвался, крикнул: «Кто это сказал?», а потом заявил: «Здесь у вас – осиное гнездо! На 80% чуждые элементы! Гнать вас надо!» После чего Покатилова «скушали», он был вынужден уйти на преподавательскую работу, а подручные генерала продолжали изучать личные дела сотрудников управления.
Вскоре и к нам домой явились два человека в форме милиционеров с ордером на производство обыска. Обыска как такового они не производили, а рылись в бумагах, письмах, книгах, хотя предварительно задали вопрос «Не оставлял ли у нас кто-нибудь чего-нибудь?». Через несколько дней я встретил одного из тех милиционеров в форме НКВД.
Геолог Кокорин в своем выступлении сказал, что в «доброе старое время» геологи передвигались на лошадях, а сейчас мы сотни километров ходим пешими. После чего подручные министра вызвали его на беседу, где добивались признания, что новое время по его словам «недоброе» и что существует «организация, ставящая своей целью отделение Сибири». Кокорин отвечал, что ничего о таковой не слышал, а придя на рабочее место, сказал: «Язык мой – враг мой».
Во время печатания наших дневников в машинописное бюро зашел один из сопровождающих министра. Он заинтересовался дневниками, где увидел записи о плохом обеспечении партии, ругательства в адрес начальства, но промолчал. А затем наш отчет с дневниками затребовали на коллегию министерства в Москву. Отчет был дан на ревизию профессору Попову, который раскритиковал его, дав отрицательную оценку проведенным работам. На самом деле профессор, как говорили у нас, «ловил блох», т.е. искал мелкие недочеты и ошибки. Итак, две рецензии при защите отчета в Иркутске были положительными. А одна московская рецензия была отрицательной. Отчет был передан В.П.Солоненко, который вновь дал положительную оценку нашим работам и в резкой форме раскритиковал рецензию профессора Попова.
14 сентября 1950 года вышел приказ министра геологии, в котором говорилось о том, что наш отчет составлен неудовлетворительно, описания сделаны небрежно, отчет засорен записями вздорного характера и т.д., за что предложено понизить в должности меня и геолога Ю.К.Дзинкас.
Отчет остался таким, каким он был, только в дневниках были вычеркнуты «записи вздорного характера». Геологическая карта была затем использована Салопом (ВСЕГЕИ) при составлении геологической карты Патомского нагорья масштаба 1:10000000. Хотя нас ориентировали, что Бодайбинский район как золотоносный известен более ста лет, и что там кроме золота ничего нет, однако мы обнаружили такие полезные ископаемые, как пигмент охры, гематит, магнетит, джаспилиты, касситерит, дистен-аттрелитовые сланцы (алюминиевое сырье), мрамор, висмутин. Но коллегия министерства на это не обратила никакого внимания, как и на плохое снабжение партии. Им нужна была причина, чтобы снять с работы опытного геолога управления И.А.Кобеляцкого, которого вскоре отправили на работу в Якутию.
В то время, судя по всему, готовилась новая версия репрессий против народа. Начались аресты в Москве, были арестованы академик Тетяев, Крейтер, а в Иркутске – профессор Горно-металлургического института Л.И.Шаманский, который был консультантом моего дипломного проекта, и некоторые преподаватели госуниверситета. Ходили слухи, что Шаманский скончался при допросе в Москве.
Не обошли в то время и меня, лишив допуска к секретным материалам, к моим собственным отчетам и картам, и делалось это не просто так, а обманом, провокациями и враньем. Продолжалось это вплоть до ХХ съезда партии, когда мною была получена справка о реабилитации брата, который был осужден во время культа личности Сталина. А куда делись те, кто творил все это? Их перебросили в те города, где их никто не знал, поменяли им место работы и жительства. И они по-прежнему живут среди нас, всячески мешают нововведениям и перестройке страны. Среди них немало дураков, карьеристов и прямых врагов.
Мы много говорили о войне, чтобы она никогда не повторилась, но не надо забывать и культ личности, чтобы никогда его не повторить.
Я написал, как меня коснулся культ личности Сталина, но он меня только слегка коснулся. А ведь таких как я были миллионы, и многие из них исчезли и погибли с клеймом политических врагов.
Тут ни прибавить, ни убавить.
Так это было на земле.
И где мне смерть пошлет судьбина?
В бою ли, в странствиях, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне все б хотелось почивать…
Судьба сохранила меня в бою, в странствиях по неизведанным тропам. В волнах бурных горных рек, а мой милый предел – это природа. Я всегда с грустью и сожалением покидал места работ, которые исходил вдоль и поперек. И несмотря на различные трудности, мне всегда хотелось новых походов, новый впечатлений и открытий.
Прибыв в Иркутск 17 ноября 1950 года, я приступил к проектированию новой партии для работы в Бурятии в 1951 году. Одновременно была создана экспедиция, в состав которой входило несколько партий. Начальником экспедиции был назначен С.Н.Коровин. Базой экспедиции был выбран поселок Богдарино, и наша партия получила название Богдаринской.
В зимнее время, получив на Читинской базе продовольствие и снаряжение из Читы, через поселок Романовка с выехал в Богдарино. Из Читы до Романовки дорога была неплохая, галечный тракт, а от Романовки до места приходилось ехать по проселочным дорогам, замерзшим рекам и по наледям. Где-то на половине дороги остановились на ночлег в зимовье. Здесь проживали старичок со старушкой, в обязанности которых входило накормить проезжающих и обеспечить ночлег. Они быстро поставили самовар и сварили нам заранее наготовленные и замороженные пельмени.
Узнав, что я геолог и каждый год выезжаю на работу в тайгу с женой, старушка заохала и сказала: «Что это за жизнь, все время в тайге!». А на мою реплику, что и сами они живут в тайге, ответила, что они-то уже привыкли к ней.
Богдаринский район, как и все другие районы, где мне приходилось работать, относились к районам крайнего севера или приравненных к ним. Обычно в таких районах работают по договорам, но нам не разрешали их заключать. На этот раз было получено разрешение, и я заключил с экспедицией договор. Он давал мне такие льготы, как ежегодное увеличение зарплаты на 10% и сокращение срока выхода на пенсию. Год работы приравнивался к двум годам стажа. Выезжая в Иркутск на камеральные работы, нам оплачивались командировочные и не взимался подоходный налог.
Начальником партии был назначен Горнаков, сталинский стипендиат, еще не окончивший госуниверситет, поэтому вся организация легла на меня. Он прибыл в конце полевого сезона и провел всего несколько маршрутов. При этом в одном из последних маршрутов потерял аэрофотоснимок с грифом «секретно». А так как снимки находились у меня в подотчете, я послал его на поиски снимка. Оказалось, при описании он поставил снимок между веток на одной из возвышенностей, и забыл его там. Ночью при сильном ветре выпал снег, и только благодаря веткам снимок сохранился и был найден.
Минералогом был тогда еще студент В.С.Шафиров, а лаборанткой – А.Шибанова. Шлиховые пробы обрабатывались и изучались на месте.
В те годы транзисторов еще не выпускалось, и ламповые радиоприемники были громадных размеров, но мы всем составом партии сложились и купили приемник «Родина», работавший на батареях БАС-80. Приемник и батареи занимали крупного оленя, которого женщина-оленевод всегда водила передовым. Обычно оленеводы ездят верхом на передовом олене, а остальные идут за ним на связке и нередко падают, оступившись или запутавшись в кустарнике. Падение оленя с приемником могло лишить нас возможности им пользоваться. И в начале работ Шафиров сказал оленеводу, что если олень с приемником упадет, то произойдет взрыв, и от оленей ничего не останется. Поэтому каюр всегда водила этого оленя на поводу.
Благодаря приемнику мы были в курсе всех событий, происходящих в стране и за рубежом. А как приятно было вечером после возвращения из маршрута за несколько километров услышать музыку, доносящуюся из табора. После окончания работ мы продали приемник одному товарищу из нашей экспедиции.
Геологами в нашей партии были Коршунов, В.Олейников, Т.Волкова. Радиометристы: демобилизованные моряки В.Савицкий и Л.Вяткин. Коллекторами были студентки Т.Жукова и Р.Завадская. На обработке бороздовых проб был молодой парнишка по фамилии Миллер, а оленеводами были эвенки, жители поселка Усой, супруги Молчановы.
Поваром-таборщицей была нанята молодая девица, жительница поселка Богдарин. Фамилии я не помню. Когда я покупал лекарства в аптеке, мне там охарактеризовали новую таборщицу как девицу легкого поведения. После такого предупреждения я сказал ей, что если она позволит это в партии, то я ее выгоню, где бы мы ни находились. И она действительно вела себя достойно. А после окончания работ меня и начальника экспедиции пригласил к себе ее отец на обед и поблагодарил за воспитательную работу. Позже мне говорили, что она работала в Улан-Удэнском театре, и у нее был очень хороший голос.
Завхозом в экспедиции работал бурят Таров, бывший работник театра оперы и балета в Улан-Удэ. В Иркутске гастролировал этот театр, когда сюда приехал Таров. Я спросил, намерен ли он посетить родной театр, а он ответил отрицательно, назвав его русско-еврейским театром имени Бурято-Монголии, т.к. большинство артистов были русскими или евреями.
Контора экспедиции была на месте, когда мы поездом выехали до Улан-Удэ, где нас ждал самолет ПО-2 из отряда геологического управления. Самолет по два человека с небольшим багажом перебросил нас в поселок Романовка, откуда затем нас отправили на базу экспедиции в поселок Богдарин. Мне рассказывали, что пилоты пьют водку во время полета. Пилоты все были опытные, бывшие фронтовики. Во время моего полета, через небольшое окошечко, ведущее из салона в кабину пилота, я видел, как он достал чекушку, опрокинул ее в рот, обтерся рукавом и спокойно продолжал полет.
Начальником первого отдела экспедиции был фронтовик, потерявший на фронте правую руку и правый глаз. Левая рука его была хорошо развита, при пожатии в ней чувствовалась незаурядная сила, а глаз у него был вставной, стеклянный, хорошо подобранный, и когда оба глаза были открыты, разницу заметить было трудно. На поезде его сопровождал Борис Диденко, а так как они везли секретные материалы (карты, аэрофотоснимки, радиометры), то занимали полное купе. Позже Диденко рассказал мне такой случай из своей поездки: «Спать мы легли на вторые полки, и когда я взглянул на начальника, то увидел, что он одним глазом смотрит на меня. Я повернулся на другой бок и вскоре уснул. Ночью, проснувшись, я снова повернулся в его сторону и вновь увидел, что он одним глазом смотрит на меня. Мне стало жутковато, что он следит за мной, значит не доверяет» Позже мы стали называть того фронтовика «человеком с неправильным взглядом на жизнь».
Тогда я еще не знал, что меня лишили допуска, т.е. пользования секретными материалами. Мне их выдали, т.к. начальник партии должен был прибыть после окончания университета. А столкнулся я с начальником первого отдела осенью, когда вернувшись на базу, мы решили выпустить стенгазету. В ней был критический материал на работников конторы и хозяйственников. Газета оказалась сорванной, и это сделал начальник первого отдела. Он мне сказал, что никто не имеет права выпускать газету без его проверки. Я обругал его, на том и разошлись.
С засекречиванием материалов доходило до такой глупости, что я только диву давался. Один из начальников партии, отправляя фельдъегерской связью секретные материалы, засунул в упаковку цветных карандашей. Когда вернулся в Иркутск и стал брать в первом отделе свои бумаги, обнаружил на коробке с карандашами гриф «секретно» и инвентарный номер. С большим трудом он добился рассекречивания своих карандашей.
Площадь наших работ охватывала участок местности, ограниченной с северо-востока рекой Усой, междуречьем Малого Амалата и Чины, а на юго-западе – истоком реки Витим. Эта крупная река начинается от слияния рек Витимкана и Чины, текущих навстречу друг-другу.
При подлете к поселку Богдарин бросалась в глаза белая гора треугольной формы, носящая название «Белая церковь». Сложена она была белыми известняками, без растительности, т.к. крутой склон и осыпи не давали возможности для образования почвенного слоя.
Получив снаряжение и продовольствие, партия на двух телегах выехала в долину реки Ауник, где и устроила первый табор.
Река Ауник – правый приток реки Малый Амалат, здесь встречается золото. Ее русло уже было отработано, а в нижнем течении продолжалась отработка с помощью небольшой драги. Двигаясь с работой вдоль водораздела в междуречье Чины и Малого Амалата, мы достигли истока реки Витим. Здесь посетили гору Амол, на которой во время войны проводилась разведка шеелитового (вольфрамового) месторождения.
В поселке Еленинское на работу был принят молоденький паренек по фамилии Миллер, сын высланных немцев. Отец его работал на прииске.
Когда мы стояли табором на левобережье, ко мне пришла женщина-еврейка и попросила принять ее сына на работу, а на мой вопрос, кто его отец, ответила: восточник. Я сказал, что восточниками называют японцев, корейцев, китайцев, и спросил, почему она стесняется назвать его национальность. Она ответила, что он китаец. Ее сына мы взяли на работу, и как-то раз, возвращаясь из маршрута, он попросил зайти к ним в зимовье. Его отец встретил нас и очень быстро при нас приготовил пельмени. Вкус их оказался каким-то необычным, я поинтересовался, что же придает им такой особый вкус. Оказалось, что в фарш он добавляет брюкву, но можно репу или редьку. Перекусив китайскими пельменями, мы пошли в свой табор.
В обратном направлении мы двигались с работой вдоль Чины по правому и левому борту ее широкой долины.
В результате проведенных работ нами были найдены проявления урановой руды в пегматитах, которые были переданы для дальнейших работ другой экспедиции. Также мы нашли вольфрамово-молибденовое месторождение по реке Ныроки, касситеритовые месторождения (оловянные по реке Сайже и по реке Сайжекону), несколько углекислых источников и несколько потухших вулканов, возможно «паразитных», трещинных, сложенных вулканическими шлаками. Основной кратер вулкана находился в нескольких километрах. На его месте было глубокое до 50 метров озеро.
Когда мы двигались от первого табора на реке Ауник, то часто видели по утрам свежие копки диких кабанов. Несколько раз я выходил подкараулить их, но увидеть их никак не удавалось. Однажды я предложил вечером сделать на них загон (облаву), но опять безрезультатно, кабанов не оказалось. Во время гона из леса на большой скорости выбежала коза, я выстрелил пулей и попал ей прямо в голову. Это был наш первый трофей. Потом бывали случаи, когда мы добывали сохатых, изюбрей и коз.
Мы стояли на одном из притоков Малого Амалата, когда пошел дождь. К полуночи он усилился до ливня, река разлилась, и вода стала заливать палатки. Пришлось раздеться до трусов и под пологом переноситься на новое место. Реки разлились, а у нас закончились продукты. Завхоз с продуктами пробраться к нам не мог, и я пошел на охоту. Дождь продолжался, и вдруг на меня выскакивает коза. Я выстрелил, она упала. Как известно, туман и дождь увеличивают предметы и приближают их. Когда я подошел к козе, вместо нее оказался маленький козленок. Было очень жаль его, но он был мертв.
Мы стояли на реке Чина, когда из маршрута вернулся геолог В.Коршунов и позвал нас принести убитого изюбренка, которого он принял за взрослую козу. Когда он говорил об этом, в его глазах блестели слезы, было жаль молодого оленя.
Знакомясь с фондовыми материалами прииска Троицкого, я обнаружил заявку на кварцево-галенитовую (свинцовую) жилу, уже разведанную. Судя по ее мощности, мне показалось, что она была недоразведана. Уж больно коротка она была при такой мощности, и я решил проверить. Ее выход был в 10 километрах от прииска. Туда я выехал с двумя рабочими-горняками и за несколько дней проследил ее на значительное расстояние. Как оказалось, жила была «сброшена» (недоразведана) на несколько метров, что приисковые разведчики не обнаружили.
Последние маршруты я сделал от базы Богдарин в сторону эвенкийского поселка Усой. Получив на базе все необходимое, мы вдвоем с эвенком и со связкой оленей отправляемся в путь. Только отошли от базы, как эвенк задает мне вопрос: «Это был однако самый большой начальник?» На мой вопрос, почему он так думает, ответил, что тот «ничего не пишет, а только ходит, руки в карманах и кричит». Это он говорил про заместителя начальника экспедиции по хозяйственной части Зинченко, который был до этой должности начальником треста столовых и ресторанов. После того, как у нас ввели форму и оплату «за выслугу лет», к нам влезло много всяких конторских работников, в том числе был и Зинченко. После отмены привилегий и по оплате геологи спустились со второго на семнадцатое место, их как ветром сдуло.
Отправляясь в маршрут, я показал каюру место нашей будущей стоянки и хотел уходить, но он со мной не согласился и пошел за мною тем же маршрутом. Так со связкой оленей он двигался за мной по горам, каменным россыпям, по лесу. На хребте перед Усоем нас захватил снег и сопровождал весь день. К вечеру мы пересекли свежий медвежий след. Каюр сказал, что медведь пошел к своей берлоге.
Спустившись с хребта, мы расчистили снег, поставили палатку, развели костер и стали готовить ужин. Олени ушли кормиться. Быстро наступила ночь. Мы пили чай, когда к сотру подбежали испуганные олени, и каюр быстро привязал их, сказал, что их напугали однако волки. И точно, вскоре послышался вой одного волка, ему ответил второй, потом третий. Они окружили нас полукольцом. Стрельба из ружья на них не действовала. Если наступала тишина, я начинал завывать, и они тут же подхватывали. В конце концов вой надоел, и я лег в палатку, а каюр, завернувшись в свою шинель, прилег у костра. Утром я встал рано, стал разжигать давно потухший костер. Проснулся и каюр, но не смог встать, т.к. его волосы примерзли ко льду.
Позавтракав, мы пошли маршрутом к поселку Усой, к которому подошли уже вечером. Этот поселок был построен с целью перевода эвенков на оседлый образ жизни. Но это было не так просто, как казалось кому-то. Они привыкли кочевать, а тут их заставляют сажать картофель, который они никогда не ели. Поэтому они с удовольствием шли работать в геологические партии, которые постоянно были в движении.
Еще когда я работал на Олёкме, мне рассказывали, что в качестве протеста эвенки выжигали олений корм там, где для них хотели построить поселок. Вот и здесь. Когда лесник стал наказывать их за отстрел лося, начались лесные пожары. Начальство вынуждено было разрешить отстрел, а лесника заменить более гуманным, и пожары прекратились.
В поселке Усой около каждого дома был установлен чум, в котором они в основном и жили. В доме стоял небольшой стол, скамейка и нары. Я установил палатку около чума и зашел в квартиру. Стали приходить гости-мужчины, и каждый приносил пол-литровую банку спирта, и не разводя, без закуски стали его выпивать, разговаривая. Я принес мясных консервов, и вместе мы выпили много. Я ушел спать, а они продолжали разговор за спиртом. Они были приучены к спирту, и водка казалась им слишком слабой. Мне довелось видеть в столовой поселка Богдарин, как две эвенки-женщины, взяв в буфете по полному стакану спирта, во время разговора прикладывались к нему, пока не выпили все, и только потом приступили к еде.
Да, уж чем-чем, а спиртом их потчевали в неограниченном количестве в обмен на пушнину: белку, соболя, горностая, - мягкое золото. Каюр В.Молчанов (эвенк) как-то сказал мне: «Говорят, что раньше нас обманывали купцы, а сейчас больше обманывают свои». И рассказал, что с ними было. Приемщиком пушнины у них был русский. За пушнину выдавал аванс деньгами, а когда приехал ревизор, оказалось, что приемщик повесился. А эвенкам сказали, что он с ними рассчитался, мол, спрашивайте с него, если недовольны.
Утром мы отправились маршрутом в сторону Богдарино, все было покрыто снегом, и к вечеру мы стали выбирать место для ночлега. Мои предложения каюр отвергал и всё предлагал пройти еще немного. Наконец он сказал: «Здесь будем остановиться». Из под снега торчала обожженная палка-таган. Расчистив от снега кострище, он из-под снега у березки достал бересту, дрова, и развел костер. Так делают эвенки. Уходя с места стоянки, обязательно оставляют растопку и немного дров, а консервную банку повесят на таган или на ветку дерева. Как-то я спросил одного эвенка, зачем он это делает, и он ответил: «Пойдет хороший человек, хочет пить чай, а тут уже есть дрова, банка. Можно варить чай».
На следующий день нам предстояло пройти вдоль долины, а затем перевалить через гору и спуститься в поселок Богдарин.
Когда шли по долине, наткнулись на следы медведя. Присмотревшись к следу, каюр сказал, что медведь заляжет в берлогу вон там, и указал на небольшой распадок. Я поинтересовался, почему он так думает. Тогда он показал мне то, что я не увидел. В этом месте медведь остановился, оставив хорошие четыре следа от лап. Но вот он приподнял переднюю правую лапу и сделал слабый пятый отпечаток в ту сторону, где намерен зимовать. Возможно, это был сигнал родичам о том, что берлога занята.
Каюр заторопился, попросил побыстрее его рассчитать, чтобы пойти добывать медведя. Зимой я приезжал в экспедицию, и мне рассказали, что Молчанов добыл своего медведя там, где и предполагал.
Начальник партии Горнаков прибыл перед окончанием работ и сделал два небольших маршрута в районе Богдарина. Как-то раз, выпив, он рассказал мне, как в НКВД расстреливают «врагов народа». По приезду в Иркутск, его назначили отраслевым инженером. Так быстро вырос сталинский стипендиат.
После возвращения в Иркутск с моим отчетом, в управлении заговорили о хороших находках и продолжении более детальных работ. Мне было поручено составить проект на детальные работы и подобрать штат инженерно-технических работников. Товарищи шутили: сверли дырку в лацкане пиджака для ордена! Но получилось так, как я не ожидал. У кого-то «защекотало в носу, почуяв запах жареного».
В новую партию я пригласил В.Лисий, тесть которого (Кузьян) был замполитом управления. И когда уже был готов проект и подобран штат, меня вдруг отправляют в отпуск. Обычно его было трудно добиться даже по заявлению, а тут само начальство так решило. Вернувшись из отпуска, я увидел приказ о моем новом назначении в Коршуновскую геолого-поисковую партию масштаба 1:100 000 на должность геолога с сохранением зарплаты.
Я обратился к Лисий, чтобы меня оставили геологом в его партии, т.к. я знал положение этих находок на местах, а ему придется заново их искать. Лисий пообещал поговорить с Кузьяном. Но потом сказал, что на меня якобы что-то сердит в главке. Так меня отстранили от работы на тех рудопроявлениях, открытие которых принадлежало мне.
Товарищи стали говорить: чтоб там ничего не оказалось! Чтоб ему ничего не найти!
На мой вопрос к начальнику геолого-производственного отдела и секретарю партийной организации И.А.Могилеву (своему однокашнику) о причинах моего отстранения, тот ответил, что якобы доверить эту партию никому другому они не могут. Но это было ложью.
Я обратился в специальный отдел за проектом предстоящих работ, но начальник отдела направила меня к главному инженеру Башаеву, который пообещал позвонить мне. Я ждал его звонка два дня, а потом попросил геолога Т.Я.Алексееву получить проект. И она тут же его принесла. Тут я окончательно понял, что мой перевод в другую партию не случаен. И чтобы проверить свое предположение, я решил взять в фондах свой старый отчет, но мне его не дали, заявив, что срок действия моего допуска к секретным материалам закончился. Я все же решил узнать окончательно о допуске, тогда начальник специального отдела И.И.Черепанова направила меня в отдел кадров взять и заполнить анкету.
В отделе кадров работал бывший капитан государственной безопасности Иваньев. Он часто приглашал меня выкурить с ним трубку им приготовленного табака. Но перед отпуском я почувствовал, что его отношение ко мне изменилось. На этот раз он встретил меня словами: «Что вам, товарищ?» В это время у него сидел посторонний человек. Я ответил, что мне нужна анкета.
- Какая анкета?
- По линии Черепановой.
- Что за анкета? По линии Черепановой?
Я ответил: - Для допуска.
Он зло крикнул, что таких анкет у него нет.
Вскоре меня вызвала Черепанова и на высоких тонах отчитала за то, что при постороннем посетителе я посмел произнести слово «допуск».
Еще в 1948 году я обращался в управление милиции за разрешением на покупку малокалиберной винтовки ТОЗ-10, т.к. я имел документ об окончании Стрелковой Школы Центрального Совета ОСОАВИАХИМа, получив звание инструктора стрелкового спорта. Разрешение на покупку я получил без препятствий, но в Иркутске таких винтовок не оказалось, и я обратился к начальнику Областного торгового отдела, который по моей просьбе написал письмо в Бодайбинский райторг об удовлетворении моей просьбы. Как оказалось, последнюю винтовку взял себе начальник райторга, который уступил ее мне. В Иркутске я зарегистрировал винтовку и получил разрешение на право пользования и хранения. В 1950 году через первый отдел я передал свой разрешение на продление срока действия, но как оказалось, его где-то «затеряли». В управлении милиции мне сказали, что у них никогда ничего не теряется и предложили сдать оружие, хранящееся у меня без разрешения. В 1951 году мне пришлось сдать его в управление милиции. В следующем году меня вызвали туда и вновь потребовали сдать оружие. Я сказал, что мое оружие давно сдано, о чем им должно быть известно. Капитан открыл какую-то папку, где я увидел мое «утерянное» разрешение. На мое восклицание: «Вот же мое разрешение!» капитан захлопнул папку и сказал, что он ничего не знает. Так в милиции исчезло и мое удостоверение об окончании стрелковой школы.
Как оказалось, этот капитан торговал оружием: карабинами, пистолетами, патронами, выдавал разрешения, а потом изымал их, за что позже был осужден на 10 лет.
В полевом сезоне 1952 года я начал работу в Коршуновской партии.
Если партии работали в отдаленных районах, о них говорили, что работают «в ссылке». А про те, что вели работы вблизи Иркутска или железной дороги, говорили, что работы ведутся «возле Курбатовской бани».
Коршуниха – это станция на железной дороге Тайшет-Лена и небольшой в то время рабочий поселок, в котором размещалась Коршуновская экспедиция, занимавшаяся разведкой железно-рудного месторождения. На станции висел смешной плакат: «Не допустим ни единой минуты простоя свыше 15 часов!»
Позже там был построен большой горно-обогатительный комбинат и современный город Железногорск Илимский. Добыча руды (магнетита) производилась открытым способом в карьерах, образовавшихся на месте бывший магнетитовых гор, откуда руда вывозилась эшелонами.
В то время экспедицию возглавлял П.М.Пекарин. В нашей партии начальника не было, то управление возложило обеспечение нашей партии снаряжением и продовольствием на экспедицию. Но у той были свои интересы, поэтому нас обеспечивали по остаточному принципу: что осталось после своих, то и дали. И даже то, что из Иркутска было выслано для нашей партии, до нас почти не доходило. Перед выездом я подал заявку на сапоги для ИТР партии, и мне было обещано, что сапоги будут высланы. А когда их получила экспедиция, то часть их разобрали ее работники (кладовщик, завхоз, главный бухгалтер и др.)
Пекарин сказал, что не может забрать сапоги назад, т.к. кладовщик отказывается работать, а уборщица – убирать в конторе и т.д.
Выделили нам две палатки вместо четырех, старые телогрейки и старые одеяла вместо сёдел, и мы приступили к работе в масштабе 1:100 000 с целью поисков рудных месторождений путем пешего прохождения местности и проходки линий шурфов и канав, уже заложенных в проект.
Само месторождение было обнаружено давно, еще до революции, и даже частично эксплуатировалось, и не мудрено, ведь в наше время еще были две горы со скальными выходами магнетита. Здесь помимо поверхностных разведочных работ, экспедиция вела буровые работы на глубину.
Железная дорога Тайшет-Лена строилась в основном заключенными. Их лагеря или «зоны» были в 10-15 километрах один от другого. Один из лагерей был в поселке Шестаково (станция Затопляемая), где, как рассказывали мне, находился в заключении один из врачей, обвиненных в отравлении то ли Горького, то ли его сына… Этот врач периодически приезжал под охраной в Коршуниху для оказания медицинской помощи ее жителям и работникам экспедиции.
При работе нам приходилось останавливаться недалеко от лагеря, поэтому к нам приходили работники охраны и расконвоированные. С ними наши работники играли в волейбол, знакомились и беседовали. Зная по рассказам, что в лагерях мрут от лагерной баланды, я спросил офицера охраны, правда ли это? Он рассказал, что политические и уголовные заключенные находились вместе, и верховодил там блатной из уголовников. Работа шла очень плохо, т.к. уголовники отказывались работать, а принуждали политических. План не выполнялся, а пайки съедались уголовниками. Работавшие все больше обессиливали, норму не выполняли, норма питания снижалась, и в конце концов доходяги гибли. Однажды один из заключенных-инженеров предложил разделить заключенных уголовников и политических по разным лагерям. После этого работа пошла лучше, нормы стали выполняться, улучшилось и питание.
При лагерях существовали продуктовые ларьки, где заключенные могли себе позволить купить дополнительное питание. В городе было трудно приобрести сливочное масло, хорошие конфеты, свежие яблоки и арбузы, а в лагерных киосках это было. И мы приобретали в них все что желали. Может быть, это были особые лагеря, находящиеся недалеко от управления Озерлага, и существовали в качестве показухи, или время их изменило.
Расконвоированные рассказывали, что ими командует главарь, вор в законе. Собирает дань, устраивает встречи с главарями других лагерей. Для этого наносит себе ранение, а затем требует перевода в другой лагерь, якобы для лечения у врача именно в том лагере. Там и встречаются главари, договариваются о своей деятельности, сборе «налога» или «убрать» неугодных.
В маршрутах нам приходилось проходить мимо работающих заключенных или даже подходить к месту их работы, правда, с разрешения конвоира. Никогда не слышал от мужчин что-либо непристойное. Но если попадались работающие женщины из женского лагеря, то можно было вдоволь наслушаться всяких непечатных выражений. Они как будто теряли все человеческое, об этом рассказывали и охранники.
В лагерях среди заключенных существовало свое подразделение: блатные, суки, махновцы, красные шапочки. Мне довелось однажды ехать до станции Шестаково в одном купе с двумя женщинами, женами офицеров охраны лагерей. Их разговор шел только о лагерях, с лагерным жаргоном и упоминанием их каст.
Невольно вспомнилось, как перед этой поездкой мы играли в волейбол с охраной и расконвоированными. Здесь же бегал мальчик лет четырех-пяти. Мяч укатился к мальчику, и он взял его в руки. Когда к нему подошел наш рабочий, чтобы взять мяч, мальчик вытянул вперед руку, растопырил два пальца и целясь в глаза, произнес: «У-у, сюка!» Так под лагерями воспитывались мамаши и их чада. А мы сейчас удивляемся нашему бескультурью и хамству.
Где-то среди лета меня вызвали в экспедицию, куда приехал главный инженер управления и намечалось совещание. В рабочее время собрались все, кроме буровиков, которые пока подняли снаряды, потом сходили умыться, и опоздали минут на десять. Главный инженер управления Башаев вскочил как ошпаренный и заорал на буровиков: «Вы почему опаздываете на работу? Или вы считаете, что это не работа? За это мы будем бить. Мы коммунисты, можем бить. Так ударим, что и внукам будет отрыгаться!»
Вот сегодня и отрыгается от таких дураков-сталинистов, а не коммунистов.