Наш эшелон утром остановился на воинской площадке станции Иркутск-2. Для нас была объявлена баня, и затем – завтрак. Я решил навестить своих и позвал с собой одного иркутянина, но он решил отпроситься у начальника эшелона, и тот не разрешил. Тогда я заскочил в вагон встречного поезда и побывал дома. Сестра рассказала, что муж одной из работниц сопровождает на фронт эшелоны и потом привозит домой продукты, а она ими торгует. Придя на воинскую площадку проводить меня, сестра узнала нашего начальника эшелона, это был муж той работницы. Украсть у солдата не сложно. Вместо положенных, например, десяти банок консервов на котел вложить восемь. И никто этого не заметит. Так за поездку несколько десятков банок экономится для наживы. Но ведь этим занимается офицер-воспитатель. Правда и среди солдат были экземпляры еще похлеще. На одной из станций к эшелону подошли женщины и спросили, кто продает шоколадную муку. На следующей станции комендатура произвела обыск в эшелоне, но ничего не обнаружила. Как оказалось, на одной из остановок рядом с нашим эшелоном стоял состав рефрижераторов, кто-то вскрыл один из них и перенес бочонок с мукой к себе в вагон. Там они пересыпали муку в мешки, бочонок выбросили, а мукой торговали на остановках. Комендатура просто опоздала с обыском.
К Москве наш эшелон прибыл ночью, и мы видели салют в честь освобождения какого-то крупного города. Дальше через разрушенный г.Калинин, мимо сожженных деревень мы прибыли на станцию Лихославль, наш конечный пункт. Обучив лошадей в санную упряжь, мы поступили в распоряжение 103-го корпуса, предварительно выпив самогона, который ребята выменяли на часы марки «Павел Буре», украденные у начальника эшелона, так отомстив ему за украденные у нас консервы.
Выстроили нас у штаба корпуса и вызвали из строя шоферов. Потом назвали мою фамилию и сказали выйти из строя. Оставшихся солдат куда-то увели, потом увели и шоферов, а я остался один в ожидании неизвестно чего. Вскоре шоферы вернулись и на мой вопрос, почему, солдат В.  Шишкин ответил, что его бабушка – графиня, а М. Лозебный рассказал, что у него дедушка – князь. Я знал, что у каждого из нашей команды кто-то в семье был репрессирован, значит, меня ждала такая же участь.
Я думал, что попав на фронт, я не буду ощущать недоверия, но и здесь были такие же люди. Когда я прибыл в 103-й корпус, меня вызвал начальник оперативного отдела штаба, подполковник (армянин, судя по акценту). Он поинтересовался, знаю ли я топографию и предложил мне работать в его отделе, так как его помощники (старшие лейтенанты) не могут изобразить на планах даже простого домика. После чего он приказал одному офицеру поставить для меня рабочий стол, а утром познакомить с работой. Зная, что здесь меня держать не будут, прочитав форму № 4, где было указано, кто я, то я сказал начальнику отдела, что в моей биографии есть «клякса», мой брат осужден как враг народа и я родился не там, где надо, поэтому прошу направить меня в дивизию. Он ответил, что если я буду хорошо работать, то наградит, а плохо – отдаст под трибунал, и что моя «клякса» для него чепуха, и чтобы утром я явился к нему, а пока шел ночевать к писарям. Писарей в комнате было двое, и один из них был молоденький и совершенно седой. Я спросил его, где он успел так поседеть. Он рассказал, как его в окопе утюжил немецкий танк, и это было так страшно, что за несколько минут он полностью поседел и после госпиталя его оставили при штабе корпуса.
Утром после завтрака я пришел в отдел, начальника еще не было, но тут пришел посыльный, вызвавший меня в отдел кадров. Для меня стало ясно, что наконец в моей форме № 4 разобрались.
В отделе кадров мне вручили направление в штаб 975-го стрелкового полка 270-й стрелковой дивизии, который располагался в деревне Дмитриевка. На улице меня встретили ребята, с которыми мы сопровождали лошадей, и стали звать в их роту. В это время вышел командир роты старший лейтенант Лапин и взял мои документы, сказав, что сам уладит в штабе. Так я оказался в отдельной роте противотанковых ружей (ПТР), или как говорили солдаты в роте – «карманной артиллерии».
Дивизия стояла на пополнении после того, как в боях под Витебском понесла большие потери. Вскоре из деревни мы перешли в лагерь в лесу, где проводили занятия, стрельбы и полевые учения.
Как-то к нам в землянку пришла Анька-ППЖ, полевая походная жена командира полка и говорит: «А я сегодня, пока командир ездил в штаб дивизии, отдалась разведчику, а что вы - пэтээровцы смотрите?» Миша Лазебный схватил автомат и закричал: «Уйди, падла, сейчас пристрелю, гадина!» Анька выскочила из землянки и бегом убежала. С тех пор в нашем распоряжении не бывала.
Командир полка брил голову и однажды при построении полка увидел Лазебного и потребовал, чтобы тот тоже побрил голову. Михаил ответил, что ему нельзя бриться, и делать он этого не будет. Командир полка повернулся к командиру роты и приказал связать и побрить Лазебного. С трудом мы уговорили Михаила не связываться с дураком, которому дана власть над нами, и под машинку сами его подстригли.
Через несколько дней наш полк отправился к железной дороге на погрузку в эшелон. Дорогой мы остановились в деревне и разместились в доме старичков. Здесь я впервые увидел на полях кучи картофеля, прикрытые ботвой, которые хранились так всю зиму.
В разговоре хозяин рассказал, что во время войны 1914 года солдатские эшелоны они встречали белыми калачами, а сейчас сами бегают к эшелонам что-нибудь купить у солдат. На мой вопрос, как они жили при немцах, хозяйка ответила, что если бы они еще года три пробыли под оккупацией, то  имели бы запас хлеба на десять лет. Налог на хозяйство был такой: один центнер с семьи, а они сдавали всего один куль. Хозяйка говорила об этом с некоторым хвастовством, якобы они обманывали сборщиков налога, но она не знала, что если мы пользуемся метрическим центнером (100 кг), то немцы пользуются английским центнером (50,8 кг).
От Лихославля эшелон шел по дороге через города Ржев и Вязьму, станцию Фаянсовый и до города Рославля. По пути следования всюду были видны следы упорных боев, сгоревшие или разбитые вагоны, паровозы, искореженные рельсы. На месте деревень остались кое-где только печи, все сожжено или разрушено. Лес, особенно под Ржевом, весь искорежен, как будто здесь пронесся сильный ураган. Вершины и ветви деревьев сломаны, а местами все деревья вывернуты с корнем. Наша рота и весь полк остановились в деревне Осиновка Смоленской области.
Наш взвод поселился в доме, где жила женщина с дочерью лет 18-19-ти. Под вечер женщина, глядя в окно, сказала с досадой: «Вон он, опять идет! Надоел уже. Вы бы, ребята, отшили его, а?» Мы сидели на лавках за столом, когда зашел солдат, видимо разведчик, и поздоровался. В это время встал Миша Лазебный, высокий, худощавый, стройный, прижав левую руку локтем к животу, а правую – к заду, и журавлиной походкой направился к вошедшему, напевая: «Здравствуй, милая моя, я тебя дождалси. Ты пришла, меня нашла, а я растерялси!» Вошедший повернулся и ушел и больше не появлялся.
Здесь же произошел такой случай. Миша Лазебный вечером стоял с девушкой у дома напротив, когда к ним подошел пьяный лейтенант и стал привязываться к нему, требуя встать по стойке смирно. Миша послал лейтананта. Тогда тот вынул наган, угрожая Михаилу. Михаил, ударив по руке, выбил пистолет и взял его себе. Лейтенант побежал в свое расположение и по тревоге вызвал свой взвод автоматчиков, а Лазебный рассказал о случившемся командиру роты и передал тому наган. Мы тоже взяли свое оружие и вышли на встречу с автоматчиками. Наш командир роты был трезвым и остановив автоматчиков, отправил их назад, а наган передал в штаб. Так из-за пьяного командира могло произойти кровопролитие между своими. К сожалению, из-за таких дураков были такие случаи, ведь дурак опаснее врага. Вскоре разведчик отомстил Михаилу, пробив ему голову рукояткой ножа.
В районе села Осиновка проводились маневры, стрельбы из ПТР и автоматов, учения по преодолению водных преград. Однажды при стрельбе короткими очередями из автомата у меня произошел перекос патрона. Увидев это, помощник командира взвода Алексей Лубянский взял у меня автомат, чтобы исправить перекос, и случайно дал короткую очередь. Пули ударили в землю у моей головы. Алексей побледнел, руки его дрожали, так он испугался, думая, что нечаянно пристрелил меня.
При форсировании озера на небольшом плоту мы привязали к нему станковый пулемет и ПТР. Когда оттолкнулись от берега, плот стал погружаться в воду, и мы спрыгнули с плота, а он перевернулся, и оружие оказалось под плотом. Так, держась за плот, мы дотолкали его до другого берега. Хорошо, что это произошло на учениях, а не во время боев.
Точно не помню, где это было, здесь или в другом месте, но однажды состоялся суд военного трибунала над солдатом. Тот был, кажется, из Свердловска. На суде присутствовали представители различных подразделений, и по рассказу одного из солдат, вина его была в том, что он ткнул своего старшину штыком в щеку. По рассказу солдат, старшина довел солдата своими придирками «до белого каления». После решения трибунала командирование решило устроить показательный расстрел в назидание другим. Нас вывели и построили буквой П, а с открытой стороны была выкопана могила, у которой на циновке стоял солдат в нашей форме, только без погон и обмоток. Я стоял с его левого бока в первой шеренге и видел в профиль его бледное лицо. Он был примерно моего роста (164-165 см), молодой, волосы рыжеватые, руки держал сзади (возможно, они были связанные). Быстро прочитали приговор, и прозвучала команда: «Огонь!». Пятеро автоматчиков короткой очередью выпустили по несколько пуль. Я видел, как со стороны спины его брызнула кровь, и он упал. Кто-то из командиров резко заорал: «Кругом!» По-видимому, чтобы мы не видели, как он бьется в конвульсиях. Показательный расстрел был устроен для устрашения солдат, но он произвел обратное впечатление по отношению к офицерскому составу. В тылу, офицера, убившего солдата, наказывали отправкой на фронт, а тут солдата, над которым все время витает смерть, расстреливают свои.
Второй показательный расстрел состоялся в конце войны, когда велись бои в логове противника. Находился я тогда после ранения и госпиталя в запасном полку где-то в Латвии или Литве. В это время мобилизовали литовцев и латышей, возраст которых подошел к службе в армии. Один из них убежал домой и как дезертир был осужден военным трибуналом. Выполнял роль палача один офицер. Перед выкопанной ямой осужденный стоял на коленях, а офицер выстрелил ему в затылок. Так оборвалась еще одна молодая жизнь. Можно ли это оправдать в конце войны, тем более что молоденький солдат попал в среду, где командиры и солдаты говорили на русском языке, непонятном для него.
Второго июня части дивизии погрузились в эшелоны и через станции Фаянсовый, Вязьма, Ржев, Торжок, Селижарово и Великие Луки прибыли на станцию Невель, где выгрузились и далее пешком двинулись в сторону Полоцка. К вечеру остановились в лесу в старых землянках. Здесь нам с товарищами пришлось участвовать в строительстве бани, в которой потом мылись все наши подразделения.
 
Однажды нам вручили бутылки с зажигательной жидкостью, выдали противогазы и ранцевые огнеметы, и мы окопались в ожидании контратаки танковой дивизии немцев «Мертвая голова». Занимали мы второй эшелон. Слева от нас был какой-то крупный населенный пункт (возможно, Витебск или Полоцк). Рано утром на сосредоточение немцев налетели наши самолеты. Сбросив бомбы, они заходили на второй круг, а к ним в хвост пристраивалась новая волна самолетов, и так в течение нескольких часов. Сначала немецкие зенитные орудия активно вели огонь, сбив несколько наших бомбардировщиков, но постепенно огонь стал затухать и совсем прекратился. Нас сняли с позиций, мы сдали противогазы и бутылки с зажигательной смесью.
Длинные переходы по разбитым дорогам, под обстрелом из дальнобойной артиллерии так утомили бойцов, что однажды мы с Иваном Чиндиным во время дневного привала легли на сено и уснули. Дивизия пообедала и двинулась дальше. Проснувшись, мы пошли догонять свою часть. У дороги увидели домик, у которого гуляли куры, утки, гуси, а во дворе паслись коровы. Мы зашли в дом, где нас встретил уже пожилой мужчина, и попросили чего-нибудь поесть. Он ответил: «Ничего немае, усе нимцы забралы» Тогда я спросил, нет ли у него хотя бы картошки. Он ответил, что «есть бульбочка, тильки дробненька-дробненька» (мелкая). Стало ясно, что перед нами жмот. Тогда Ваня Чиндин спросил: «А если мы тебе дадим мясо, ты сваришь?» «Та можно», - ответил тот. Ваня снял автомат, распахнул дверь с намерением стрельнуть по курам. Старик закричал: «Не стреляй!», и вскоре на столе появились вареная картошка, сало, яйца, хлеб, молоко и творог. Вот так нас встречали иногда, но это было исключением, а обычно встречали радостно.
Вскоре по указателям хозяйства мы догнали свою дивизию и дальше двигались по дороге со всем дивизионным хозяйством. Как-то во время нашего движения  недалеко от дороги сел «кукурузник» (так называли самолет ПО-2), и к нему побежали солдаты. Не вылезая из кабины, пилот спросил, что за дивизия на марше, и когда ему ответили, тут же поднялся и улетел. Чей это был самолет – мне неизвестно, но вскоре на дивизию налетели «мессеры» (немецкие самолеты марки Мессершмит) и стали нас бомбить 250-килограммовыми бомбами. Наша рота успела уйти вправо в лес и тем самым сохранила себя. Командиры, наверное, растерялись и поэтому не дали команды на обстрел пикирующих немецких самолетов, хотя всей ротой мы могли нанести им урон.
17 июня 1944 года наша часть пешим ходом двинулась к линии фронта под марш «Прощание славянки», который исполнял духовой оркестр дивизии. Справа на бугре стоял командир дивизии и приветствовал проходящие подразделения. Двигались весь день и всю ночь и только ранним утром сделали привал. Здесь под деревом я нашел сильно потрепанную оставленную кем-то книгу «Тысяча и одна ночь». На привалах и между боями я перечитывал ее, а потом кому-то отдал. Приближался день нападения немецко-фашистских войск на нашу страну, и наши войска ускоренным маршем двигались к местам сосредоточения. К сожалению, нам - солдатам офицеры не говорили, куда мы идем, какие населенные пункты проходим, за какие пункты ведем бои. И если только сам увидишь название населенного пункта, то запоминаешь его, а так слышишь только одну команду: «Вперед!». Поэтому я не могу назвать все пункты, где мне приходилось вести бои или просто проходить мимо каких-то населенных городов и деревень.
22 июня 1944 года рано утром наша рота находилась на возвышенности, с которой хорошо был виден наш передний край, занятый штрафным подразделением моряков в черных бушлатах и бескозырках. Мощный артиллерийский и минометный огонь ударил по немецкой обороне, и после обработки переднего края противника взвилась ракета, сигнал для наступления. С криком «Полундра!» и «Ура!», сопровождая это непечатной бранью, моряки бросились вперед и сметали немецкие части.
Вслед за ними наша рота вошла в прорыв и остановилась в какой-то деревне у забора. Наш взвод был певучим, и мы запели песню «Якорь поднят, вымпел алый вьется на флагштоке…» Тут же с пистолетом к нам подбежал перепуганный командир взвода В.Курилкин и закричал: «Замолчать, немцы рядом». Из ближайшего дома вышла женщина с дочерью лет 13-14 и с радостными слезами сказала, что 10-15 минут здесь хозяйничали немцы.
Вскоре наш полк двинулся по дороге в сторону реки Западная Двина. Слева над лесом появились самолеты, и солдаты радостно закричали: «Наши! Наши!» Но когда увидели сорвавшиеся с самолетов бомбы, бросились в кюветы. На секунду раньше сбрось бомбы, они пришлись бы точно в нас, а так они нас не задели. Самолеты приняли нас за немцев и пошли на второй круг для повторного удара, когда кто-то крикнул сигнальщика, и вверх взвилась ракета (сигнал пилотам). Заметив сигнал, самолеты ушли в сторону
отступающих немецких войск.
 
 
 
После бомбежки на дороге осталась перевернутая походная кухня и убитые лошади. Пострадал ли кто из людей – не знаю. Саша Мевша, любитель поесть, долго еще вспоминал перевернутую кухню и вывалившуюся из нее вкусную кашу.
Дивизия продолжала движение к реке Западная Двина. Наше подразделение передвигалось по дороге, когда немцы обстреляли ее из дальнобойных орудий. От взрыва снаряда меня осколком ударило вскользь (на излете) по левой коленной чашечке. Двигаться дальше было тяжело, и я пошел в санитарную роту, где мне наложили повязку с ихтиоловой мазью. Дня через три опухоль спала, и я вернулся в свою роту.
Какие-то батальоны готовили переправу через реку, в то же время другие создавали видимость готовящейся переправы. Днем и ночью немецкие самолеты-разведчики кружили над рекой, пытаясь понять замысел нашего командования. Ночами над расположением с самолетов навешивались гирлянды осветительных ракет, производились обстрелы предполагаемых переправ. Но разгадать наших замыслов им не удалось, и наши батальоны форсировали реку Западную Двину на плотах и резиновых лодках и захватили село Улла.
Когда я сошел с плота, то увидел в воде болтающийся конец плащ-палатки. Зайдя по пояс в воду, я потянул палатку и вытянул убитого сержанта. Он видимо переправлялся на резиновой лодке, когда немецкий пулеметчик сразил его очередью. Автомат, висевший на его груди, держался на нескольких нитках пробитого ремня. На рукаве висела лопатка-весло, за пояс был заткнут красный флажок. Он был одним из тех комсомольцев-добровольцев, которые первыми переправлялись для захвата и удержания плацдарма на другом берегу реки Западной Двины.
Однажды двигаясь по дороге вдоль фронта, мы увидели как наш самолет, подбитый немцами, падал в расположение немецких частей. Тут же две «катюши» развернулись и дали залп по немецким позициям, и дивизия двинулась дальше. Не раз во время движения нас сопровождал ветер и дождь с грозовыми раскатами.
Проходя у какого-то хутора, на моих глазах в дуб ударила молния, и он вспыхнул как факел. Громадные воронки от фугасов и авиабомб на дорогах и рядом с ними наполнялись водой от прошедшего дождя.
Куда мы двигались, к каким населенным пунктам, у каких хуторов проходили – нам не дано было знать. Мы знали одну команду: «Вперед!»
Немцы по нашему пути устраивали засады, обстреливали нас и затем, сев на машины или мотоциклы, уезжали дальше, а мы – пехота пешком продолжали преследование. Однажды нас обстреляла артиллерия. Часть нашего подразделения двинулась в сторону противника вдоль проселочной дороги. Мне было приказано двигаться справа от дороги, автоматчики и пулеметчики шли слева от нее, а по дороге двинулись два танка. Я находился в 50-ти метрах от дороги, когда у небольшого мостика танк наткнулся на фугас. Раздался сильный взрыв, сорвавший с танка башню, а куски стальных гусениц пролетели надо мной. Когда дым и пыль стали оседать, над танком стали падать кусочки пепла. Это было все, что осталось от танкистов. Второй танк тут же спустился влево от дороги и остановился. В это время я услышал команду собраться всем левее дороги.
Когда я перешел дорогу, то услышал и увидел, как какой-то пьяный офицер с пистолетом в руке кричал на командира взвода станковых пулеметов Иваношвили: «Я тебе приказываю: вперед!» Тот ответил, что туда уже ушли разведчики, и когда они вернутся, будет ясно, куда двигаться. Пьяный офицер закричал: «Ты трус! Вперед!», при этом угрожая пистолетом. В это время вернулись разведчики и доложили, что немцы уехали.
А если бы они были на месте, то на голос пьяного командира могли бы дать залп, и из-за этого дурака-пьяницы мы бы многих не досчитались.
Младшего лейтенанта Иваношвили солдаты любили и уважали. Я видел, как солдаты снимали с себя гимнастерку и брюки, чтобы получше одеть своего командира, который носил рваную заношенную одежду.
«Пехота, пехота, день идешь, еще охота»,
- так мы шутили, пешком преследуя противника, убегавшего от нас на автомашинах или мотоциклах. Отъехав на 10-15 километров, они делали засады, обстреливали нас и снова уезжали дальше. Так бывало много раз.
Позади остались Витебск и Полоцк, мы вступили а Западную Белоруссию с ее дореволюционной жизнью, с мелкими домами, покрытыми соломой, и небольшими полями, разделенными черезполосицей. У одного большого дома стояла женщина со своей дочерью-помощницей и объясняла нашему офицеру, что лес и земли здесь принадлежат ей. Кто-то из солдат громко сказал: «Было ваше – стало наше».
Город Полоцк был освобожден 4 июля 1944 года.
  Батальон, в котором находился я, был на правом фланге за чертой города. Если память мне не изменяет, то именно здесь нам выдали противогазы и бутылки с зажигательной жидкостью. Между нами заняли позиции солдаты с ранцевыми огнеметами. Ожидался прорыв немецкой танковой части и было возможно применение отравляющих веществ.
Было хорошо видно, как наши бомбардировщики, окруженные взрывами зенитных снарядов, сбрасывают бомбы на вражеские позиции. Вот вспыхнул один самолет, затем другой, третий. Одна группа отбомбилась, а ей вслед уже пристраивается другая группа самолетов. Немецкие зенитки постепенно замолкли, а наши самолеты все продолжали бомбардировку. Наконец от города донесся гул наступающих, и город был взят. Так издалека мне запомнился этот бой. Затем наш батальон сняли, мы сдали противогазы и зажигательную жидкость.
Наше подразделение в составе дивизии продолжало преследование отступающего противника в сторону Двинска (Даугавпилса).
Вторым номером с первых дней был Афанасий Савин из села Калга Читинской области. Он был небольшого роста, подвижный, отличался от других в роте тем, что выдерживал три выстрела из ПТР с его плеча при стрельбе по самолетам. Другие с трудом выдерживали два выстрела, т.к. при этом возникала невыносимая боль в ушах, казалось, что лопаются барабанные перепонки. Был Афанасий по-деревенски прост и аккуратен, часто рассказывал о своих родных и особенно о своей сестре, не знаю, младшей или старшей. Всю нагрузку мы делили поровну, а это 10 килограммов патронов для ПТР, гранаты «лимонки», противотанковые патроны для автоматов и сухой паек. При наступлении ружье ПТР нес я один, а Афанасий двигался в десятке метров сбоку или сзади, так мы были меньшей мишенью для противника. При методических обстрелах наших позиций немецкой тяжелой артиллерией нас с Афоней клонило ко сну, и чтобы не уснуть, мы жевали сухари из нашего НЗ.
С начала боев и до 19 октября 1944 года,
когда я был ранен и надолго вышел из строя, я все время находился или в боях, или в движении, преследуя отступающего врага, или скорым маршем переходил с нашей частью с одного участка на другой. Находясь на стыке армий, нас перебрасывали то в 4-ю Армию, то во 2-ю, то в 6-ю. Многие из моих товарищей побывали в госпиталях, возвращались назад, а меня война щадила. В разное время вторым номером у меня были несколько человек. Помимо Афонии Савина со мной служил Саша Бурлак, Митрофан Студеникин, Ваня Чиндин.
Саша Бурлак был из-под Одессы. Он часто рассказывал о том, как они жили с матерью, и переживал за нее, не зная, жива ли она, здорова ли, и какое у нее хозяйство. Саша с удивлением узнал потом из письма, что хозяйство ее увеличилось, стало больше коз, гусей, кур. Как же так, - спрашивал он меня, - ведь там побывали немцы. Я ответил ему, что там могли быть итальянцы или румыны, да и не все немцы – фашисты.
Кто-то потом сообщил мне, что Саша Бурлак и Митрофан Студеникин погибли, как и наш помощник командира взвода Алексей Лубянский, после того, как я выбыл из части по ранению.
Опишу некоторые эпизоды, запомнившиеся мне в периоды переходов и преследования отступающего противника. Где это происходило и в каком хронологическом порядке – я уже не помню, многое забылось.
Где-то в Литве мы в составе взвода под командованием командира взвода В.Кирилкина заняли оборону у какого-то хутора. Метрах в ста от нас я увидел растущие кусты орешника. Пошел к нему, нарвал за пазуху орехов и услышал, как мне кричит Кирилкин, чтобы я немедленно вернулся. Он сделал мне выговор, что там немцы, а где «там» - он и сам не знал. Под вечер я услышал детский голос погонщика коров, который говорил по-литовски и ругал коров русским матом. Когда он пригнал коров, я его подозвал. Ему было лет 13-14 и звали его Альбик. Он рассказал, что работает у хозяина, который обещал ему оплатить марками и хлебом за работу. А сам Альбик жил в другом месте, с матерью. Жили они по его словам очень бедно, поэтому он и пошел в работники, а материться научился у пленного русского солдата из тех, которых немцы передавали в работники богатым хозяевам. Во время нашего наступления они собрали военнопленных и расстреляли. Было пленных несколько тысяч, а захоронили их где-то в большом рву. Так мы сдружились с Альбиком, я предложил ему бросить батрачить и пойти с нами бить немцев, а марки, которые ему пообещал хозяин, скоро не будут иметь цены.
Примерно в 10 метрах от меня была землянка. Никогда мы в них не заглядывали, зная. что всюду у домов делались убежища-укрытия, где жители прятались при обстрелах. Однажды Альбик по секрету мне сказал, что в землянке скрывается сын хозяина, который служил у немцев. Здесь я совершил ошибку, сообщив об этом Кирилкину, зная, что он трусит. Надо было самому пойт и  вызвать сына хозяина. Кирилкин решил проверить достоверность моего рассказа и стал пальцем подзывать Альбика к себе. Тот заплакал и убежал. Тогда Кирилкин собрал нас и стал тихо наставлять, как окружить землянку, держа наготове автоматы и гранаты, а сам, зайдя сбоку, крикнул, чтобы тот выходил, иначе в землянку будет брошена граната. Дверь открылась, и вышел молодой паренек. В землянке никакого оружия не оказалось. В сопровождении солдата парня увели в штаб полка, а мы вскоре снялись и двинулись дальше. Прошли километров пять, и нас догоняет верхом на лошади Альбик. Лошадь он отпустил и пошел с нами, так он стал нашим «сыном полка». Я его долго не видел, и вот во время демобилизации, когда я ехал с командой к городу Шяуляю, на одной из станций мы встретились с Альбиком. Стоянка была короткой, но он успел рассказать, что при штабе он был связным, его ранило, лечился он в госпитале в Ленинграде, затем вернулся домой и ему, как участнику войны, военкомат выделил корову, землю, и он теперь живет хорошо. Жил он в 30-ти километрах от этой станции, просил меня остаться и погостить, обещал снабдить яблоками. Но я вез команду, да и хотелось скорее попасть домой, поэтому остаться я не мог, не оказалось у меня и его адреса.
Однажды мы зашли в дом, где жили молодые литовцы: муж с женой и маленькая дочка. Бросилась в глаза бедность обстановки. Топчан с настеленной соломой, прикрытый простыней и тонким байковым одеялом, дощатый столик, табуретки. Муж сказал, что они знают о том, что когда советские войска отступали, то некоторые литовцы стреляли им в спины. Но они с женой давно ждут прихода наших войск и готовы с нашими солдатами поделиться последним. Далее он рассказал, что когда у них была Советская власть, им дали землю, а когда пришли немцы, то землю отобрали, и теперь они работают на помещика. Он послал жену накормить нас молоком, но мы поблагодарили и ушли.
Мне приходилось бывать во многих литовских семьях, и я видел их бедность. На мои вопросы, почему на грядках так мало посажено разной зелени, они отвечали. Что им не позволяет налог, который налагается властью на каждый корень. В доме содержались телята и поросята. Здесь же им готовилось пойло. В доме масса мух, а от варева для поросят стояла неприятная вонь.
Латвия жила богаче и чище. Дома были аккуратные, с белыми занавесками на окнах. Проходя мимо, можно было наблюдать,  как отогнув шторку, за нами наблюдает один глаз. Иногда хозяин выйдет на улицу и снимает шляпу перед проходящими. Были и такие случаи: в составе роты мы шли проселочными дорогами, преследуя и отрезая пути отхода немцев. Утром проходили через какой-то хутор в Латвии. Из дома вышла старушка и стала бросать цветы под ноги проходящим солдатам. Я подошел к ним узнать, что это означает. Ее дочь сказала, что мать слепая и желает нам удачи, благословляет на подвиг и что два ее сына воюют где-то в красной армии.
Как известно, в новой армии воевали и бывшие преступники: воры, жулики, мошенники  и рецидивисты. Этим людям было все равно, у кого украсть или кого обмануть, своего или чужого. Они не задумывались о том, что наносят громадный моральный ущерб нашей армии и нашему народу. В этих республиках не знали замков. Дома и колодцы, где как в холодильнике хранилось молоко и копчености, стояли открытыми. Находились солдаты, которые разворовывали колодцы и пасеки. Или бывало так: один идет и меняет свою плащ-палатку на самогон, а вслед приходит другой, и угрожая военным трибуналом за скупку военного имущества, отбирает ее.
К счастью, в нашей роте было большинство из тех, кто являлся детьми, братьями или другими родственниками «врагов народа», т.е. это были солдаты, которым выражалось политическое недоверие. Но это были честные и добросовестные люди, они не теряли своего достоинства.
 
4 июля 1944 года
взвод автоматчиков, дополненный пулеметчиками и ПТРовцами получили задачу ночью зайти в поселок Леонполь (Белоруссия, Миорский район) и проверить, нет ли здесь у немцев переправы через реку Западная Двина. Себя не обнаруживать, не стрелять.
В 18:00 выступили. Стояла знойная жара, на небе ни облачка. Шли медленно по опушке леса. Впереди двигался дозор из двух человек. Часто останавливались, уточняя местонахождение. Зашли в хутор, где старушка угощала нас молоком.
К часу ночи стали подходить к Леонполю. Развернулись в цепь, усилили дозор, стали медленно продвигаться вперед. В воздухе появился немецкий самолет. Сделав круг, сбросил над дорогой «люстру».   Как по команде все залегли, и световая «люстра» осветила безлюдную дорогу. Сделав еще круг и не обнаружив ничего подозрительного, самолет ушел на запад. Тихо по цепи передана команда: «Вперед!». Вот и окраина поселка. Остановились. получили задание разведать берег реки и возможность переправы. Втроем (я, второй номер – Савин и старший сержант А.Лубянский) с двумя автоматами, ружьем ПТР и гранатами короткими перебежками зашли в сад помещичьей усадьбы. За домом – липовая аллея, за ней – озеро с заросшими кустарником берегами, дальше – река. Получаю задание пройти вправо. Савин – влево, Лубянский с ПТР остается на месте. Со стороны другого берега доносится немецкая речь, окрики, гудят машины. Темно, только звезды мерцают, отражаясь в воде реки. Это моя первая разведка. Страха не было, вспомнились детские игры в сыщиков-разбойников. Автомат на взводе и наготове. Малейшая опасность, и он заговорит. Возвращаюсь назад и докладываю, что ничего подозрительного не обнаружено. Рассредоточиваемся по поселку. Мы с ПТР идем к кладбищу на высотке, где и окапываемся. Из дома выходит женщина, удивленно смотрит на нас, ведь вчера здесь были немцы. Женщина предлагает зайти покушать. Так без единого выстрела мы вошли в Леонполь.
Окопались перед рассветом. На другом берегу реки по большаку движутся колонны немцев, автомашины, подводы. Здесь можно было бы нанести им большой урон, но был приказ себя не выдавать. И вдруг из поселка доносится короткая автоматная очередь. Уже потом мне рассказали, что произошло. Двое автоматчиков пошли к колодцу набрать воды и увидели, как к кустам подошел и присел высокий немец. Автоматчик дал короткую очередь. Крикнул: «Хэндэ хох!», но немец продолжил сидеть. Когда подошли ближе, то увидели, что это была женщина, вышедшая по надобности, накрывшись зеленым халатом. Потом мы часто шутили на эту тему.
К утру все окопались и замаскировались, и опытному глазу было трудно усмотреть изменения. Когда жители поселка узнали о нас, то стали приходить, приносить продукты питания и воду. К нам на кладбище приходили две девушки, Надя Барановская и ее подруга Валя, приносили яйца, сало, молоко и другие продукты. А чтобы не демаскировать нас, садились у могилок и беседовали с нами. В эти дни, как мне рассказывали, местный священник передал нашему командованию раненного летчика, которого он подобрал и прятал у себя. Еще рассказывали об автоматчике, который ночью переплыл реку, подорвал немецкую легковую машину, забрал документы у убитых и вернулся назад. Его фамилии я не знал, но через несколько дней в одном из боев он погиб на моих глазах. В Леонполе мы провели день или два, а ночью нас сменил другой батальон, и мы двинулись в сторону Дриссы.
 
В обход озера наш полк занял оборону во втором эшелоне. Нам снова выдали противогазы, и мы стали готовить газоубежище, но это не потребовалось. Наши самолеты один за другим заходили на бомбежку и обстреливали противника реактивными ракетами. Около меня находился высший офицер и по рации руководил воздушным боем.
Я взял котелки и пошел на кухню за обедом. Когда возвращался обратно, меня обстреляли болванкой. На мне была накинута плащ-палатка и раздвинутые руки с котелками создавали впечатление чего-то большого вроде танка, поэтому стреляли болванкой. Когда она ударилась в землю недалеко от меня, я побежал и скрылся в окопе.
 
После тяжелых трех-четырехдневных боев 12 июля 1944 года город Дрисса был взят нашими войсками.
 
Стоял июль 1944 года. Наш полк по пятам преследовал противника и к вечеру занял хутор, на высотке, господствующей над местностью. Наступила ночь, темная и звездная. Расчет 75-миллиметрового орудия расположился в кустах, левее сарая, направив орудие в сторону противника. Недалеко слышалось рычание немецких танков и иногда со стороны противника взвивались ракеты, далеко освещая территорию. Изредка прострочит немецкий пулемет, посылая сноп трассирующих пуль в сторону высотки. Резкие звуки разрыва пуль создают впечатление близкого выстрела. Но обстрелянных в боях бойцов это не беспокоило.
Но вот небо заволокло дымкой тумана, и все погрузилось во мрак. Бойцы сидели у орудия и тихо разговаривали, вспоминая давно минувшие дни, недавние бои и погибших боевых друзей. Вдруг яркий луч света осветил кусты левее орудия и одновременно раздался орудийный выстрел. Облаком дыма и пыли окутало орудийный расчет. Это немецкий танк тихо подошел близко к сараю и осветив кусты фарой, выстрелил. Снаряд прошел в стороне от орудия, пробороздив землю, и «болванка», срикошетив, пошла дальше. Старший сержант-наводчик, сидевший у орудия, вмиг навел орудийный ствол на чернеющий в темноте танк и всадил в него бронебойный снаряд. Из люков танка вырвались языки пламени. И с ними – горящий танкист. Охваченный ярким пламенем, он с раскинутыми руками кинулся в сторону сарая, затем круто повернув, побежал к танку, затем вниз в сторону своих. Живой факел носился из стороны в сторону, ища спасения от огня. Раздалась короткая автоматная очередь, и он обмяк, съежился и упал, догорая на покрытой утренней росой траве…
 
Далее дивизия двигалась в сторону Даугавпилса (Двинска).
24 июля 1944 года наш батальон занял оборону на опушке леса.
В лесу расположился командный пункт. Я находился в резерве и окопался недалеко от КП. Немцы обстреливали нас из пулеметов и автоматов разрывными пулями. Пули попадали в ветки деревьев, взрывались, и создавалось впечатление, что стреляют с дерева. Внизу наши отвечали из пулеметов, винтовок и автоматов.
25 июля здесь погиб пэтээровец Шишкин Гоша из Саратова. Пуля немецкого снайпера попала точно в лоб, и он тут же скончался. Я должен был занять его место, но командир решил послать второго номера, а бывшего второго сделать первым.
Его товарищем был высокий худой солдат, и он потом все время искал цель, чтобы отомстить за Гошу Шишкина. Однажды он заметил в немецкой землянке блеснувшее стекло, успел взять его на прицел и выстрелил из противотанкового ружья. Вскоре мы пошли в наступление, он заскочил в ту землянку, откуда блеснуло стекло. Как он рассказал, пуля попала в шарнирное соединение окуляров бинокля, когда через него смотрел немецкий оберлейтенант, и тому снесло верхнюю часть головы. Там же висел черный плащ, и солдат взял его с собой в качестве доказательства.
Был в роте молодой паренек, который рвался на фронт и убежал из дома. При проверке у него не оказалось документов, и он прибавил себе года, поэтому и попал с пополнением к нам в роту, как необученный. Звали его Ваня Курский. Была ли это настоящая его фамилия или нет – мне неизвестно. Мы его любили и берегли, удерживая от передовой. И вот Ваня Курский ушел на передовую, а мы готовились к наступлению. Прошло не больше часа, как я увидел прыгающего на одной ноге Ваню, который радостно кричал: «Я ранен! Я ранен!».
 
В результате решительного наступления город Двинск был освобожден от врага.
Это произошло 27 июля 1944 года. Преследуя отступающего противника по проселочной дороге, мы прошли какой-то хуторок и на его окраине стали занимать оборону. Противник был недалеко, и мы по-пластунски через хлебные поля продвигались на бугорок. Где-то за ним находился противник. Когда мы с Афоней Савиным остановились, чтобы окопаться, оказалось, что я потерял шансовую лопатку. Первое время у нас были шансовые лопатки отечественного производства, но они были непригодны для копания. Копать ими было невозможно, они ломались, как и стеклянные фляги для воды. Поэтому солдаты старались найти трофейную лопатку, такая была и у меня. Лопата складывалась и носилась в петле на поясе. Ею можно было копать и кайлить, она была сделана добротно из хорошей стали. И вероятно я потерял ее, когда полз по хлебам. Слева в 100 метрах от нас была небольшая кирпичная конюшня, а справа в десяти метрах – маленькая деревянная баня, за ней – берег озера. Справа и сзади рос сосновый бор. Я оставил Афоню окапываться, а сам залез под крышу бани, чтобы засечь огневые точки противника. Все это мне удалось сделать, и я спустился на землю. Меня окружили командиры, и я стал рассказывать им о немецкой обороне. Немцы, конечно, заметили скопление у бани и дали залп из минометов. Нескольких человек ранило, в том числе и я получил один осколок в бедро, другой – в плечо, а третий попал в левый карман гимнастерки, пробив комсомольский билет, красноармейскую книжку, десять тридцаток, сложенных пополам, кромку баночки с вазелином и остался в кармане. Размер его был примерно три миллиметра, и я обнаружил его позже. А пока я был ранен легче всех и перевязал раненных, в том числе Алексея Лубянского и нашего помощника командира взвода, и отправил их в санитарный батальон. В это время ко мне подбежал солдат и сообщил, что Афоня Савин тяжело ранен. Мы перенесли его в баню, он попросил закурить, после чего сказал: «Все, Миша, я отвоевался». На плащ-палатке солдаты унесли его в санбат, где он вскоре скончался от многочисленных ран, полученных от разорвавшейся перед ним мины. Его автомат, тоже израненный осколками мины, я передал Студеникину Митрофану, заменившему Афоню Савина.
В тот же день в боях погиб и мой  второй фронтовой друг Ваня Чиндин.
 
Продолжая преследование противника, мы проходили вдоль железной дороги, где видели варварские разрушения. Рельсы были взорваны, а шпалы будто перепаханы плугом, сломаны и лежали елочкой. Дороги были завалены деревьями, которые противник подрывал взрывчаткой. Дома в населенных пунктах часто были заминированы. Однажды заскочив в один из домов, я увидел пишущую машинку, осторожно осмотрев ее, я заметил тонкую проволочку, которая вела из-под машинки в стол, на котором она стояла. Сказав об этом саперу, я пошел дальше.
Среди солдат были «трофейщики», которые гибли порой по своей глупости. Я был свидетелем, как один солдат увидел валяющийся недалеко от дороги велосипед и решил, что лучше ехать, чем идти пешком. И только он его поднял, как произошел взрыв, и солдат погиб.
Другой случай: лежал убитый немец с откинутой в сторону рукой, на которой блестели наручные часы. Два солдата подбежали, и когда один поднял руку, чтобы снять часы, как прогремел взрыв. В результате один был убит, а другой – ранен. Так немцы, стремясь нанести нам больший урон, минировали своих убитых солдат. И несмотря на предупреждения наших командиров, трофейщики продолжали гибнуть. Как то проходя через отбитый у немцев населенный пункт, я услыхал автоматную очередь в доме. Оставив ПТР товарищу, я с автоматом заскочил в дом и увидел, как солдат расстрелял портрет Гитлера, висевший на стене, и открыл огонь по зеркальному шифоньеру. Я спросил его, зачем он губит мебель, на что он ответил, что мстит за их разрушения у нас. Я сказал ему, что фашисты разрушали наше, но и ты разрушаешь не немецкое, а наше. Он смутился и перестал стрелять.
 
Где-то в конце июля – начале августа мы занимали оборону. Перед нами в 150–200 метрах на дороге стояла подбитая машина-фургон. За ней на таком же расстоянии были позиции немцев. Обеим сторонам хотелось воспользоваться трофеями. Когда немцы ползли к машине, мы их обстреливали, а когда ползли наши, то немцы обстреливали нас.
Однажды ко мне подошел Саша Кузьмин, который был родом из Саянска Красноярского края. Побыв немного около меня, он сказал, что здесь стреляют и убить могут и ушел на левый фланг к пулеметчикам. Саша раньше был связным у командира дивизии, и когда штаб остановился в населенном пункте, он забрал лошадь у крестьянина – латыша. После этого так получилось, что командир дивизии остановился на ночлег у того же латыша и узнав, что его связной изъял лошадь, тут же выгнал Сашу на передовую. Так он попал к нам. Перед его приходом к нам поступило пополнение молодых ребят, васильков, как мы их называли. Двое из них со станковым пулеметом расположились недалеко от меня. Они по очереди палили в сторону немцев, не видя цели. Я предупредил их, чтобы они кочевали с одного места в другое, а иначе их засечет снайпер или пулеметчик. Но ребята отмахнулись и продолжили стрелять с одного места. Сбоку со  стороны немцев прозвучала короткая пулеметная очередь, и мальчишки, всхлипывая, стали ругаться, что он – гад сбоку стрелял по ним. Легкораненых их отправили в санроту. А Саша Кузьмин, придя на левый фланг, остановился около пулеметчиков, и когда стемнело, попросил в случае чего поддержать его пулеметным огнем и пополз за трофеями. Прямо против него недалеко от немецких позиций был сгоревший хутор и лежала поленница дров. И чтобы не привлекать немцев, он решил ползти сначала к поленнице, а затем к машине. Но когда он подполз к поленнице, то услышал из-под нее немецкий говор. Под дровами оказалась землянка, и Саша бросил в проход гранату, тут же крикнул: «Хендэ хох!», и из землянки вышел немец с поднятыми руками. Скомандовав «Вперед!», Саша привел пленного в наше расположение и мимо штаба полка увел его прямо к командиру дивизии. Тот сразу вручил Саше орден Красной звезды и оставил при себе. Об этом Саша рассказал нам при следующей встрече.
5 августа 1944 года во время боев погиб еще один мой фронтовой товарищ Андрей Загинайко.
 
В то время части другой армии вели упорные бои в районе города Биржая (Литва). Немцам удалось потеснить эти части и захватить город, но другие подоспевшие части вновь выбили противника из города и погнали его на север.
15 августа нашу дивизию перебросили в район Биржая, где продолжались упорные бои. Противник подтянул свежие крупные силы и непрерывно атаковал. Бои не прекращались ни днем, ни ночью. Вражеские позиции бомбила наша авиация в дневное время, а ночью наши «кукурузники» (так называли самолеты У-2), выключив моторы, сбрасывали на вражеские позиции пачки небольших бомб, после чего, включив моторы, быстро ретировались обратно. И так всю ночь.
После долгих боев нас сняли с передовой и быстрым маршем направили в тыл. Немцы упорно сопротивлялись под Шяуляем. Необходимо было прикрывать фланги, поэтому нас часто перебрасывали с одного участка на другой. Измученные частыми переходами, мы на привалах моментально засыпали. Нам никогда не говорили, куда мы идем и зачем, поэтому солдаты гадали и выдумывали то, что им хотелось бы.
В ночь на 2 сентября 1944 года нас снимают и перебрасывают на новый участок, где занимал оборону 973-й полк нашей дивизии. Распространился слух, что нас ведут на отдых. Уже много месяцев мы не знали отдыха. То находились в движении, то в боях, и очень мечтали об отдыхе, когда наконец мы сможем помыться, постираться и отдохнуть от постоянного грохота разрывов и ядовитого смрада пороховых газов. Вечером остановились в пологой ложбине, поужинали и вдруг получили приказ окопаться. Зачем? Ведь мы пришли на отдых, а от постоянных окапываний все настолько устали, что упали на землю. Убьет – так пусть убьет, а окапываться уже не было сил. Но приказ повторили, и пришлось выполнять. В лесу, в заболоченном месте стали нехотя окапываться. Рано утром нас накормили и сказали, что в районе Шяуляя идут упорные бои и нам ставится задача овладеть населенным пунктом Круопяй (Литва), освободив от захватчика узел дорог, по которым потом развернутся наступления наших войск на Либаву и Ригу.
Нашей задачей было двигаться цепью до встречи с немцами. Окопаться, выложить перед собой полотенце или белую тряпицу и тем самым обозначить наш передний край для наших самолетов. Когда самолеты отбомбят, то подойдут танки, и мы должны будем рывком занять поселок Круопяй. Артиллерийской подготовки не будет. При этом будет присутствовать представитель ставки верховного командования.
Вытянулась длинная цепь бойцов и двинулась в сторону поселка. В лесу горели какие-то строения. На опушке леса – немецкая автомашина, подорвавшаяся на мине. Изуродованная кабина, скосившись набок, заглядывает разбитыми фарами в придорожную канаву. Поднимаемся на высотку. Солнце косыми лучами освещает вершины деревьев и прорываясь сквозь листву, кладет на землю длинные полосы. Прошли мимо каменного дома с черепичной крышей, спустились в мелкий лесок, остановились и залегли. Мне поставлена задача: на левом фланге выдвинуться вперед от каменного строения на 20-25 метров и окопаться, взяв под обстрел идущую справа дорогу. Только залег, чтобы окопаться, как мимо просвистел снаряд. Немецкая пушка стреляла прямой наводкой по дому, на крышу которого залез наш наблюдатель. Мы лежим открыто и не можем сделать выстрел по пушке, так как у нас голова ниже ног.
Часов в 10 загудели самолеты. Быстра заворачиваем гимнастерки, кто-то раскладывает полотенце, и обозначаем наш передний край.
Самолеты реактивными снарядами стали бить по противнику. Земля затряслась, закачалась. Где-то сзади слышно, как идут наши танки, но бойцы уже поднялись и пошли в атаку. Группа немецких солдат мечется из стороны в сторону, затем поднимает руки и бежит навстречу нашим солдатам. Слева по нашим танкам бьет немецкая пушка. Снаряд, ударившись в землю, полил ее горящей жидкостью. Наш танк, переползая через канаву, стволом зацепил землю и при выстреле ее конец разорвало. Стреляя из автоматов, пулеметов и винтовок бойцы бегут по направлению к большаку. Впереди в расстегнутых шинелях бегут немцы, стремясь укрыться за большаком. Из поселка по дороге мчится машина, снарядом танка ее подбросило, и она завалилась в придорожную канаву.
Поворачиваем вправо по дороге и входим в зеленый поселок Круопяй. Еще несколько минут назад здесь были немцы. Видны следы их поспешного бегства.
Мы с Сашей Бурлаком заняли оборону с левой стороны поселка в окопе полного профиля, сделанного немцами. Появилась «рама» левее нас метрах в восьмистах, я выстрелил из ПТР, «рама» резко наклонилась, затем выровнялась и ушла в немецкую сторону. На следующий день нас перебросили ближе к костёлу. Сзади нас был подвал, где артиллеристы устроили свой командный пункт. Наш командир взвода Владимир Кирилкин устроился у них. Дверь подвала открывалась в сторону кирпичного здания школы. Кирилкин сидел на пороге подвала, когда из леса вышел «Фердинанд» и выстрелил по школе. Осколок снаряда попал Кирилкину в спину, и он скончался, не доехав до санбата. Ночью впереди нашего окопа раздалось несколько гранатных взрывов, потом к нам прибежал автоматчик за гранатами, сказав, что кто-то ползет. Я дал ему одну и посоветовал сходить на КП. Вскоре вновь послышались взрывы. Как потом выяснилось, виновником был поросенок, попавший в воронку. Под утро нас перебросили на левый фланг к перекрестку дорог, где мы окопались, замаскировались снопами и тут же уснули.
Утром после артиллерийской подготовки немцы пошли в атаку с танками и самоходками. Разгорелся жаркий бой, но мы его не слышали. Нас разбудили артиллеристы, позиция их была сзади нас. Когда я встал, то увидел напротив немецкий танк. Он стоял к нам боком, и я выстрелил по бензобаку. Одновременно прозвучал выстрел нашей пушки, танк сразу вспыхнул. Открылся люк и выскочили три немца, по которым я стрельнул два раза. Все стихло, снизу из ржи были слышны крики немецкого офицера, поднимавшего солдат в атаку, но никакой окрик их уже не вдохновлял. Когда снова стихло, я услышал далекую немецкую речь и окрики. Присмотрелся и увидел примерно в километре от нас подбитый немецкий танк и около него тягач, который пытался вытянуть подбитый танк. Со стороны костёла он был не виден, так как находился в низине. Я сделал подряд пять выстрелов по тягачу, после чего все стихло и больше не двигалось. Попал я в него или нет – не знаю. Подробное описание этих боев я сделал в своем блокноте, когда в октябре 1944 года попал в госпиталь.
На следующий день после взятия Круопяя стоял жаркий солнечный день. Зной и духота разморили бойцов. Фляга воды, заготовленная с ночи, освежала бойцов, лежащих в наспех вырытых щелях в кювете у дороги. Тишина. Казалось, и войны-то нет, только горящие головни и остатки сгоревших строений да изрытые воронками поля говорили о недавних жарких боях. По дороге из леса шел немецкий солдат в очках, с винтовкой и туго набитым ранцем. Из кювета на него смотрели десятки глаз. Не подозревая ничего опасного, немец тихо мурлычет песенку, направляясь к поселку Круопяй. Вот он поравнялся с бойцами. «Хэндэ хох!» - кричат из кювета. Обалдевший немец, не веря своим ушам, но видя десяток стволов, медленно поднимает руки. Очки смешно съехали на кончик носа, расширенные глаза смотрят поверх очков. Забрав у немца винтовку, боец проводил его на КП. Оказалось, что немецкое командование не знало, что Круопяй уже в наших руках. Некому было сообщать, все немцы погибли или попали в плен. Поэтому их командование и направило сюда своего санитарного инструктора с ранцем, наполненным перевязочными материалами.
Так «язык» сам пришел в наши руки под Круопяем 4 сентября 1944 года.
 
В середине сентября 1944 года наша дивизия вышла в район г. Добеле (Латвия). Путь лежал по дороге, которая постоянно обстреливалась крупнокалиберной артиллерией. Наша часть находилась во втором эшелоне, ожидая своей очереди вступить в бой. Мне запомнился такой эпизод: наш взвод сконцентрировался возле какого-то хутора для наступления. При подходе был участок метров 10, который простреливался немецким снайпером. Этот участок надо было быстро проскочить. Вперед меня вышел знакомый автоматчик (который в Леонполе переплыл Западную Двину, подорвал немецкую легковую машину и с документами вернулся назад). Я предупредил его, что местность простреливается снайпером, но он меня не послушал, пошел и был убит.
Когда мы сконцентрировались, немцы подожгли сеновал и скошенные копны зажигательными пулями, и мы были вынуждены отойти. Заняв позицию у яблони, я выстрелил три раза из ПТР по немецким головам, и заметив блеснувшее стекло в чердаке дома, сделал два выстрела по нему. Почувствовав, что меня засекли, я крикнул второму номеру перебежать к изгороди. Перебежал туда и я. В это время прозвучали взрывы мин и яблоня была разбита.
Нас отвели немного левее в окопы, где находилось пополнение из числа новобранцев, прибывших из Средней Азии. Я находился на левом фланге, а станковый пулемет – на правом. Командир назначил меня ночным дежурным и ушел. Ночь была темная и тихая. Изредка немцы пускали осветительные ракеты, и вновь наступала кромешная тьма. Я пошел проверить бойцов. Дошел до станкового пулемета, спросил у пулеметчиков, куда делись бойцы, те ответили, что никого не видели. Сказал им, чтобы были начеку, и пошел в тыл разыскивать солдат. Метрах в двадцати от окопа в большой воронке нашел их спящими. Пришлось растолкать, разбудить и вернуть обратно в окоп. Это пополнение, как и многие другие мобилизованные новобранцы, было совершенно не обучено, а больше походило на пушечное мясо, чем на солдат-бойцов.
Враг прорвал линию обороны первого эшелона и двинулся на расположение нашего полка. Встреченный мощным артиллерийским и минометным огнем, а также воздушными налетами авиации и ружейно-пулеметным огнем, враг не смог нащупать слабого места в нашей обороне. В следующие дни противник вновь и вновь пытался прорвать нашу оборону. Но действия нашей авиации, бомбившей днем и ночью позиции врага и его тылы, не позволяли использовать резервы.
От Добеле дивизия перебрасывалась в направлении Шяуляя к городу Мажейкяю. Двигались только ночью, а днем отдыхали в густых лесах, не обнаруживая себя. Переход занял трое суток. В то время заболел мой второй номер (сильная изжога и рвота) и стал отставать, поэтому я шел сзади замыкающим. Вижу, как наш командир роты Лапин подбегает к Студеникину и ударяет его в спину. Студеникин спрашивает его: «Ты что дерешься?», а тот отвечает: «Я не дерусь». Тут я вмешался и сказал, что сам видел, как он ударил Студеникина, который болен, поэтому я иду замыкающим. Тогда командир сказал посадить Студеникина на повозку, где ехали офицеры со своими ППЖ (походно-полевыми «женами»), работницы штаба и санитарки. Я вышел к дороге и попытался остановить одну повозку, потом другую, но повозочные хлестали лошадей и мчались мимо, а женщины в это время хихикали. Меня взяла злость, и перед мордой лошади третьей повозки я дал очередь из автомата. Ездовый осадил лошадь, с повозки соскочил капитан СМЕРШ и потребовал мои документы. Просмотрев мою красноармейскую книжку и узнав, в чем дело, он предложил посадить больного в следующую повозку, что я и сделал.
В нашем полку начальником боевого питания был капитан Сегель, а помощником у него был старшина. Как-то старшина рассказал, что капитан, как только немцы начинают обстрел наших позиций, садится на свою повозку и уезжает в тыл. И когда наш полк передвигался колонной, командир полка ехал впереди верхом на лошади, то кто-нибудь из солдат, помня рассказ старшины, выкрикивал: «Сегеля в голову колонны!», и по цепи этот приказ доходил до хвоста колонны. Проехать на повозке невозможно, и Сегель бежит к командиру полка, докладывает ему о прибытии, а тот отвечает, что его не вызывал. Так солдаты частенько издевались над трусом – начальником боепитания.
Поняв, что солдаты над ним издеваются, он стал на своей повозке ездить поближе к командиру полка. Однажды он с каким-то майором заехал в гущу солдат, наворачивая консервы из банок. А солдаты шли голодными, ожидая привала и обеда. Кто-то из солдат не выдержал такой наглости и со словами: «Ах вы, гады, жрете наши консервы!» бросился на них, ударив обоих. Те побежали в разные стороны. Сегель побежал к командиру полка, и шедшие впереди потом рассказывали, как он плача говорил: «Где это видано, чтобы солдат бил офицера». А командир ответил: «Мало тебе дали».
В начале октября 1944 года наша дивизия стояла на отдыхе. Однажды, выстроив наш полк, командир полка сказал речь, зачитав рассказ о награждении Гаврика Решетняка орденом Красного Знамени, и тут же вручил ему орден. Мы зашумели. Дело в том, что Решетняк был племянником командира роты Лапина и служил у него поваром, а на передовой еще не бывал. Дядя оберегал своего племянника и в представлении о награждении указал, что Решетняком якобы были уничтожены танк и немецкие солдаты. Когда мы зашумели, командир полка подошел и спросил, в чем дело. Мы объяснили ему, что у многих из нас уже давно есть выписки о награждении, но нам говорят, что орденов нет. А Решетняку, который еще не был на передовой, сразу вручили награду, как же это понимать? Командир полка резко повернулся к командиру роты и твердо сказал: «На передовую! И чтобы заслужил!» Решетняк не был обстрелян, и дядя все же решил уберечь его, направив его не с ружьем ПТР, а пристроив к минометчикам, где тот в первом же бою погиб.
А мы после двухдневного отдыха снова отправились на передовую. Вновь бои, вновь наступление.
Левее вижу камуфляж: деревянные дальнобойные пушки и снаряды-дрова. Наступление идет стремительно, сигнальщики запаздывают, артиллеристы не успевают переносить орудия и задавать новые цели и иногда бьют по своим. Это заметно замедляло наступление.
У дороги вижу мелкокалиберную пушку, вокруг несколько воронок от нашей артиллерии. С немецкой стороны доносятся до нас мины и снаряды, но это нам уже не мешает. Забегаем в уцелевший дом, здесь жили немцы. Они уже упаковали свои ранцы и чемоданы, на столе приготовлена и расставлена еда. В сарае аккуратно расставлены велосипеды (штук двадцать). Видимо, у немцев уже не было времени забежать за своими вещами, а может быть и некому.
Навстречу нам бежит худой и высокий как жердь немец с поднятыми руками. Испуганные
глаза широко открыты, он трясет головой, пальцем вертит в ухе, ничего не слышит, оглушенный нашей катюшей. Пытается улыбнуться, но улыбка не получается. Так и бредут они без конвоя в наш тыл.
К домику подошли два наших танка, танкисты занялись трофеями, а мы двинулись дальше. Подошли к другому дому, туда же подошел и танк, и пулеметчик. В это время из леса выбежала группа солдат в немецких касках. Я приготовился у забора, пулеметчик открыл огонь. Солдаты закричали, что они - свои, и сбросили немецкие каски. Потом рассказали, что нашли их в лесу и надели на себя. А вообще наша пехота каски не носила.
Мы – несколько человек - сели на танк и полным ходом помчались вперед. Подъехали к реке с крутым и высоким противоположным берегом, на котором были установлены металлические колпаки, окопы полного профиля и минированные поля. Пока танкисты и пехотинцы срезали крутой берег, я поднялся и занял оборону около колпака. Стали подходить и сдаваться в плен немцы. Заранее подготовленная ими вторая линия обороны
была занята нами вперед немцев.
У меня сложилось впечатление, что в тот день мы прошли не менее 25 километров. Когда я писал эти строки в свой блокнот, то не знал названия реки, где велись бои. И только позже, по книге «Люди, пожалуйста, помните!» я узнал, что это была река Вента, ее левый приток, на берегу которого немцами были установлены стальные колпаки как вторая линия обороны, которую немцы не успели занять.
После разгрома врага на реке Вента дивизия с боями продвигалась к поселку Тельшяй, западнее Шяуляя. Мы двигались по лесу и при встрече с немцами должны были завязать бой, и вот мы увидели противника. Я залег у дерева и только приготовился стрелять, как услышал сзади: «ПТР, быстро назад!», и в это же время почувствовал, как по правой икре ноги как будто резануло бритвой. Потрогал рукой: сухо, раны нет, но нога «горит». Командир собирает к себе, я остановился немного в стороне. Тот что-то объяснял окружившим его солдатам. В это время немцы ударили из минометов. Мины взорвались в вершинах деревьев, и осколками ранило несколько человек. После этого мы двинулись в том же направлении, но немцы, оставив свои позиции, умчались на своем транспорте.
Далее дивизия двигалась в сторону г.Седа. Здесь днем налетели немецкие самолеты и бомбили нас 250-килограммовыми бомбами. Потом мы где-то занимали оборону, а противник обстреливал нас из крупнокалиберных пулеметов. За прорыв обороны в районе населенных пунктов Жемале-Седа наш полк был награжден Орденом Суворова 3 степени.
8-9 октября 1944 года нашу часть отвели от передовой и впервые сообщили, что наш танковый корпус прорвался к г.Либава, но противник отрезал пути снабжения, и что наша задача: взять станцию Вайнёде и открыть путь снабжения танкового корпуса.
 
Затем нас – комсомольцев собрал на поляне замполит-еврей. Я сидел рядом с ним, и с вопросами он обращался ко мне. Немецкая артиллерия обстреливала наши тылы, и снаряды летели через нас. Мы легко отличали, чей снаряд или мина разорвалась, наша или немецкая, а замполит этого не знал. Спрашивал меня: «Кто это стреляет?», я отвечал, что стреляют немцы, а он говорил: «О, это очень-очень плохо!». А когда наши стали отвечать немцам, и я сказал ему, что теперь стреляют наши, он проговорил: «О, это очень-очень хорошо!».
Перед боями за станцию Вайнёде замполит предложил желающим комсомольцам вступить в ряды партии коммунистов. Я к тому времени уже 14 лет был комсомольцем и не мыслил себя вне партии. Но в годы сталинских репрессий путь в партию мне был отрезан. В те времена в партию налезло много всяких подонков, карьеристов, людей весьма далеких от коммунистических идеалов, и наблюдая их, я приходил к выводу, что с такими «членами партии» мне не хотелось бы быть рядом. Их болтовня расходилась с их поступками, поэтому я смирился с мыслью, что членом партии коммунистов мне не быть. Но когда перед боями замполит предложил вступить в партию, я решил, что если погибну, то пусть погибну коммунистом. Однако вражеская пуля меня миновала, и я стал кандидатом в члены Коммунистической партии.
Развернувшись в цепь, батальон двинулся к станции Вайнёде. Я двигался на левом фланге к железнодорожному переезду. У переезда увидел будку сторожа, зашел в нее и увидел удивленных троих человек, гражданских железнодорожников (литовцев или латышей). Спросил, есть ли у них телефонная связь. В это время со стороны станции раздались  пулеметные и автоматные выстрелы, разрывы снарядов и крики «Ура!», и я вернулся к своим. На переезде со мной поравнялся капитан В.Ф.Николаев, командир
роты автоматчиков, а потом – разведчиков. За переездом он поднял немецкую генеральскую фуражку и надел на себя, но тут подъехал кто-то из наших офицеров и потребовал сбросить фуражку, что он с улыбкой и сделал.
Мы продолжали двигаться вдоль дороги, а наши самолеты, приняв нас за немцев, обстреляли нас из пушек и пулеметов. Вероятно, это опять произошло благодаря тому, что наши сигнальщики снова зазевались. В результате были убитые и раненные, и сгорел один танк. По ходу движения я заскочил в один хутор и увидел такую картину: в 10-15 метрах от дома была вырыта щель, где жители прятались во время боев. Между домом и щелью – воронка от снаряда или авиабомбы, и тут же лежат три трупа, муж, жена и дочка, не успевшие заскочить в щель. Так гибло и мирное население.
На станции Вайнёде были захвачены склады боеприпасов и продовольствия с горохом. После этого нас долго кормили гороховыми блюдами на завтрак, обед и ужин. Горох нам настолько осточертел, что мы предпочитали ему простую сухарницу. Помощник командира взвода Лубянский Алексей в складе на станции Вайнёде взял куль сахара и три куля сухарей и на повозке возил за нами. Вместо гороха из солдатского котла, мы насыпали сухари и сахар в котелок, заливали холодной водой и ели, такова была наша сухарница.
 
Овладев станцией Вайнёде, наше подразделение продвинулось по направлению к станции Приекуле вдоль железной дороги Шяуляй-Либава, и остановились из-за возросшего сопротивления противника, подбросившего свежие резервы на этот участок фронта.
Наша авиация днем и ночью наносила удары по вражеским позициям прижатой к морю Курляндской группировки, или, как называли ее солдаты, «лагерю вооруженных военнопленных».
16 октября 1944 года дивизия получила приказ перейти в наступление и к концу дня перерезать железную дорогу Шяуляй-Либава. Наш батальон под командованием майора Малина действовал в центре наступления. Я с ружьем ПТР находился в резерве у командира батальона, поэтому был рядом с майором Малинным. Когда мы прорвали немецкую оборону и продвинулись на 1-2 километра, то услышали неподалеку выстрелы. Я взял автомат и вместе с лейтенантом побежал туда, откуда донеслись выстрелы. На опушке леса лежали два раненных немецких офицера, а третий сидел рядом оголенный до пояса, тоже раненный. Когда я подошел к нему, он сказал: «Гитлер нет капут, я – капут» и потянулся к моему автомату, показывая, чтобы я пристрелил его. Я отвел автомат в сторону. Лежащий офицер сказал: «Русь не надо капут». Наш лейтенант сначала его, а потом другого пристрелил выстрелами в голову. В это время раздался крик, и из кустов с поднятыми вверх руками с плачем выскочил немецкий мальчишка-солдат лет 13-14. Я дал ему индивидуальный пакет и показал на оголенного немца, чтобы он его перевязал. После этого лейтенант показал на дорогу, по которой они должны идти в наш тыл. Потом говорили, что раненый немец бросился под наш танк, но танкист успел отвернуть.
 
Мне всегда было противно видеть, когда наши солдаты были готовы убить пленных. Я им говорил, что пленного убить просто, а вот ты убей его, когда он с оружием, когда ты с ним на равных. Вот и лейтенант пристрелил раненых. Зачем? Ведь мы не фашисты. Зачем он оставил свидетелей своей расправы? Хотя и я видел убитых женщин, стариков и детей, видел разоренные и сожженные города и села. Видел и обозленных на немцев людей, у которых были уничтожены семьи, и понимал их озлобленность. Но месть всем немцам моя душа не принимала.
Итак, мы продвигались с боями, прошли какой-то хутор, затем кладбище, и остановились. Наши соседи с флангов не смогли прорвать оборону, и мы оторвались километров на десять вперед. Перед нами была дорога, по которой шли немецкие танки и тянули некоторых из них на буксирах на заправку или пополнение боеприпасов. Я окопался слева в картофельном поле. Сзади меня был деревянный сарай, а слева за дорогой – домик. К вечеру меня вызвали за сарай и сказали, что мы отходим назад к лесу, где и создадим оборону. В это время отходящие с кладбища солдаты сказали то же самое моему второму номера Саше Бурлаку, что нужно отойти назад к лесу. Когда я увидел его с ружьем и без вещмешка, понял, что он забыл о моем вещмешке. Дело в том, что нам долгое время не выдавали курева, и мы перебивались кто как мог. А перед наступлением нам выдали табак, и он хранился у меня в вещмешке. Я решил его забрать. Немцы заметили меня и открыли огонь из пулемета, но я упал в картофельную борозду и дополз до своего мешка. Взяв его, я короткими перебежками забежал за сарай и стал невидим для них. Последним двигался танк, отстреливаясь назад, а я шел позади танка. Немцы открыли огонь по танку, и снаряды, направленные в танк, проносились мимо меня. Тогда я отошел левее, и меня вновь прикрыл сарай. Мы с танком последними отошли к лесу, и я окопался справа впереди от кирпичного домика, где разместился командный пункт командира батальона Малина. К нам не пришла кухня, а разведка показала, что мы находимся в окружении.
 
Так как мой окоп находился близко от КП, я слышал, как Малин разговаривал по рации со штабом полка о том, что на исходе находятся карандаши, картошка и т.д., что означало патроны, снаряды, гранаты и т.д. В окружении мы были 3-4 дня, а так как кухни с нами не было, то за это время съели одно ведро пшеничной каши на весь батальон, т.е. по 2-3 ложки на человека. Под утро немцам удалось поджечь один из двух имевшихся у нас танков, и затем начались атаки на нас с тыла. В день делалось несколько атак, и нам приходилось все время поворачивать ружье то вперед, то назад. По рации сообщили, что к нам шел на помощь батальон, но пробиться не смог. С фронта по КП били из орудия прямой наводкой. Так как снаряд летит с большей скоростью, чем звук, то сперва слышишь взрыв снаряда, а потом только выстрел. Я стал присматриваться и увидел огонек выстрела из картофельного поля на расстоянии 800-1000 метров. Взяв в прицел эту цель, я выстрелил три раза, и цель замолкла. Повредил ли я орудие или персонал – не знаю, но больше оно не стреляло.
Днем меня срочно вызвали с ружьем в помощь нашему танку. Танк находился за бугром в ложбинке. Оставив внизу ружье, я посмотрел из-за бугра и увидел невдалеке немецкий танк, орудие которого смотрело в то место, где был наш танк. Взяв ружье, я снова полез на бугор для стрельбы по танку, но наши танкисты
не позволили мне, т.к. я тем самым мешал им. Но наш танк, когда лез на бугор, его орудие смотрело вверх, и немецкий танк стрелял первым, а наш танк сползал назад без выстрела. Мне пришлось уйти обратно в свой окоп, а в это время, пятясь назад, ушел и немецкий танк. Кому пришла идея позвать меня, я так и не понял. С моей позиции немецкий танк не был виден, его скрывали кусты, но если бы мне сказали, где находится этот танк, я свободно мог бы к нему приблизиться с ружьем или гранатой и наверняка смог бы его уничтожить.
Вызвал меня комбат и предложил вместе с лейтенантом съездить в разведку в наш тыл. Я спросил, брать ли с собой ружье ПТР, он ответил «да». И вот мы втроем пошли вправо. Только вышли к просеке, как нас обстреляли из пулемета. Пошли прямо в тыл по тропке, и тут из-за поворота на нас вышли три немца. Первым был совсем молодой парень, лицо которого я долго помнил. Он выстрелил, пуля прошла где-то около моего уха. Наш лейтенант, который шел сзади, выстрелил из пистолета. Немцы бросились в кусты вправо, мы – влево, никому не причинив вреда. И опять бездумно. Зачем было в разведку брать ружье ПТР. Мы несли его вдвоем на плечах, для стрельбы надо ложиться на землю, а в разведке на это времени нет. А будь у меня не ПТР, а автомат, я мог бы дать по ним очередь. А лейтенант с пистолетом вместо того, чтобы идти впереди, предпочел двигаться за нашими спинами.
Пошли мы влево и увидели яму, в которой лежало три или четыре убитых наших солдата, оголенных до пояса. Их или сбросили в яму немцы, или наша похоронная команда не успела захоронить.
Справа кто-то махал нам белым платком, но лейтенант решил, что это немцы. Мы вернулись назад, и что доложил лейтенант комбату, я не знаю.
19 октября 1944 года Малин по рации открытым текстом сообщил в штаб, что мы сами будем прорываться из окружения. Он собрал всех нас около себя и объяснил, что он будет в середине цепи, и мы все с криком «Ура!» должны бежать не останавливаясь и стреляя на бегу. Впереди нас будет двигаться наш единственный оставшийся танк. Я попросил разрешения у комбата положить свое ружье на танк. Он разрешил, и я взял карабин и гранаты.
Мне удалось стрельнуть по немцам в траншеях два раза. Патрон раздуло, и открыть затвор я больше не смог. Несколько раз с силой ударял им о деревья, но без толку. Тогда я взял карабин за ствол и с силой
ударил прикладом по дереву. Приклад отломился. Я бросил карабин, взял гранату в руку и с ней продолжил выход из окружения.
Танк, с которым мы должны были выходить из окружения, нас не дождался и умчал вперед. Когда я клал на танк свое ружье, то туда же сели три наших офицера: замполит полка (парторг), комсорг и заместитель командира полка по строевой части, майор Самокин, которые находились при нашем батальоне. И вот танк, на котором они находились, оставил нас и умчался вперед. Не знаю, этот ли или другой танк я позже увидел сгоревшим на нейтральной полосе. Каких либо трупов возле него я не видел, но позже прочитал в книге М.А.Нащенкова «Люди, пожалуйста, помните!» о том, что при выходе из окружения Самокин пропал без вести, в чем я усомнился. Как он мог пропасть без вести, если рядом с ним были его товарищи? Или они все как страусы прятали свои глаза?
Когда мы бежали, я видел справа от себя Лубянского, а слева – радиста с рацией на спине. Думаю, что и остальные видели своих соседей и могут сказать о них. Когда мы выскочили на нейтральную полосу, немцы открыли огонь из минометов и с флангов из пулеметов. До наших оставалось метров пятьдесят, когда я почувствовал сильный удар в ступню правой ноги. Впечатление было такое, будто кто-то ударил мне по ступне доской. Я крикнул Лубянскому, что ранен в ногу, и чтобы он бежал быстрей, а сам я подался немного влево и пополз по колее дороги. В нескольких метрах впереди меня тоже по колее полз радист, а так как его рация возвышалась над дорогой, то пулеметчик бил по радисту. Я немного задержался, пока радист отполз подальше, а потом, где ползком, а где прыгая на одной ноге, вышел к своим. Спустился в окоп к раненному. Тот попросил перевязать его, но у него не оказалось перевязочного пакета, а я свой отдал еще раньше для перевязки раненного немца.
 
 
Вечером 2 октября 1944 года наш 975-й стрелковый полк снялся и пошел ускоренным маршем. Куда – никто кроме командования не знал. Задача поставлена: подойти на исходные позиции, не обнаружив себя. И выйти на участок, где немцы меньше всего ожидали нашего удара.
Идем по лесной дороге, нас обгоняют машины с боеприпасами. Медленно движутся конные обозы. Выходим из леса глубокой ночью. Приказ – не курить! Обоз отстал где-то в лесу, движемся только с орудиями прямой наводки, с этой постоянной спутницей пехоты – сорокапяткой. Движемся в составе роты «карманной артиллерии» (так в шутку называли ружья ПТР). На ходу переходили в батальоны в качестве приданных ружей. Попадаю во второй батальон.
Проходим мимо дальнобойных орудий, выстроенных в длинный ряд, замаскированных ветвями деревьев. Далее – ряд орудий меньшего калибра, затем «катюши» и наконец длинный ряд 76-миллиметровых орудий. Наконец перед нами река. На том берегу - немцы, на нашем – траншеи, выкопанные заранее саперными частями. Занимаем траншеи. На том берегу видны домики, в них расположились немцы. Тот берег крутой и обрывистый, высотой 6-7 метров, заросший кустарником, а кое-где и лесом. День провели в траншеях. Тихо, ни единого выстрела. Сзади где-то в овражке окапываются минометчики.
Ночью перешли реку и окопались на обрывистом берегу. Ночь светлая. Одна сорокапятка застряла в реке, вытаскиваем ее на руках, а затем в обход вывозим на крутой берег. Светло, немцы в двухстах метрах, но ни единого выстрела, немцы затаились. Нам принесли по 100 граммов «наркомовских», по куску свиного сала, хлеб, табак, сахар. Затем прибыла повозка с боеприпасами. Запасаемся, зная, что первый день на вражеском берегу не обойдется без боя. Рассветало, и домики стали видней. Метрах в ста от нас проходит дорога. Как и многие дороги Литвы, она хорошо обустроена, ровная, гладкая, с кюветами.
В 12:00 получили задание провести разведку боем. Взвилась ракета, рота поднялась и цепью двинулась к большаку. Вдруг с фронта и с флангов затрещали немецкие пулеметы. С треском рвутся разрывные пули, с визгом проносятся над головами срикошетившие от земли. Посыпались с кустов ветки и листья. Рота залегла, но потом по-пластунски и короткими перебежками стала продвигаться вперед. Непрерывно строчат немецкие пулеметы, бьют снайперы. Раздаются стоны раненых. Один боец поднялся, пробежал 3-4 шага и упал, раненный в ногу. Другие раненные, кто может, ползут обратно. Цепь бойцов продвигается дальше. Наши пулеметчики и пэтээровцы помогают им своим огнем. Вот и большак. Бойцы залегли в кювет, дальше двигаться было невозможно. Чуть кто пошевелится, и пуля снайпера тут же срежет его. Боец Стрижко поднялся, чтобы дать очередь по чердаку дома, откуда бил пулемет, но пуля снайпера угодила ему в лоб, и он упал, подергиваясь в судорогах. Немцы решили атаковать роту, но дружный пулеметный, автоматный и ружейный огонь не дал им возможности сбить роту, и поредевшая их цепь повернула назад и скрылась в своих окопах. Бойцы нашей роты продолжали неподвижно лежать. Стало темнеть, и немцы, воспользовавшись этим, приблизились к большаку и стали забрасывать наших гранатами и обстреливать из пулеметов и автоматов. Целых и невредимых бойцов и командиров осталось немного. Оставив убитых, раненных и оружие на поле боя, бойцы отошли на исходные позиции. Но бойцы, оставшиеся в окопах, не дали немцам приблизиться, отбили их атаку.
Пришел приказ командира полка вынести с поля убитых, раненных и оружие. В темноте семеро бойцов пошли к большаку и выполнили приказ. Один боец из расчета станкового пулемета вышел раненным, второй боец Романов, раненный в ногу, попал в плен к немцам.
5 октября 1944 года, 4 часа утра. Прибыла кухня. Старшина раздает 100 граммов «наркомовских». Передали приказ: в 8:00 начнется артиллерийская подготовка, а в 10:00 начинаем атаку. Задача нашему батальону – прорвать оборону немцев и продвинуться на 6-7 километров. Далее нас сменяет второй эшелон, который будет продолжать преследование противника.
Позади нас внизу стояли минометчики. Их командир дал такую команду: «По засранцам-фрицам ржавой миной огонь!» Одна из мин разорвалась перед нашим окопом, потом вторая. Я крикнул им, что бьют по своим, и этот миномет замолчал. Из окопа вылезли трое минометчиков и стали материться в сторону немцев, они были сильно выпившими. Немцы ударили из миномета, и одна мина разорвалась у их ног. Все трое упали убитыми. Среди них был Гоша Решетняк, Ломожапов Д.Д., а третьего я не знал.
После нескольких залпов «самоваров» сразу заговорили сотни орудий, все слилось в один сплошной гул. И из всех голосов выделялся только один, всеми любимый вздыхающий голос «катюши». Впереди – сплошная стена из дыма, земли, огня и бревен. Открываю огонь из ПТР по чердакам, где засели немецкие наблюдатели, пулеметчики и снайперы. Загорается один дом, потом другой. Справа непрерывно бьет сорокапятка. С визгом проносятся над нами ответные немецкие мины и снаряды и внизу за нами с треском лопаются. Шум и грохот заглушают человеческий голос, мимикой показываю товарищу Сашу Булгакову, что пора покурить. В голове шумит, в висках стучит, нервы натянуты. Крепкая затяжка махорки, кажется, действует несколько успокаивающе на напряженный мозг. И снова в бой. Так проходит часа два, а может это только показалось, время движется иначе. Приготовленные ночью саперами мостки уложены, и под общим гулом выстрелов и взрывов к переднему краю подтягиваются наши танки и самоходки. В небе появляются самолеты, они идут продолжить и углубить работу артиллерии. В воздухе взрывается серия белых ракет, после чего поднимается рота за ротой, батальон за батальоном, справа и слева, насколько видит глаз. Бойцы идут ускоренным шагом, расстреливая на ходу убегающих немцев. Но вот снова заработал немецкий пулемет, рота залегла. С нами рядом был кто-то из автоматчиков, и мы втроем подбегаем к блиндажу и бросаем гранаты. Пулемет смолк, рота поднялась. Вот на опушке леса остановился подбитый немецкий бронетранспортер. Выскочившие немцы бегут к лесу, падают, сраженные пулями. Некоторые прячутся в ямах и воронках, чтобы сдаться в плен.
Кто из солдат не испытывал этого наступательного порыва? В это время для каждого солдата не существует ничего кроме одного: нужно идти вперед, бить и бить, пока есть силы, пока он жив.
 
Немного передохнув, я попрыгал дальше. Во втором эшелоне меня перевязали, я сказал им, чтобы помогли раненному в окопе и догнали бойца, раненного навылет в спину. Он видимо начинал терять сознание. Сначала шел правильно, но потом стал забирать левее и мог уйти в сторону немцев. Его следовало догнать, и я сказал об этом бойцам.
После перевязки я подошел к повозке, возле которой стоял наш комбат Малин. Он спросил, есть ли еще кто-нибудь сзади меня. Я ответил, что наверное я последний. Он посадил меня на повозку и привез в расположение. Тут подскочил старшина с кружкой водки и поздравил майора с выходом из окружения. Малин заплакал и сказал: «Я что… А сколько осталось там!» Действительно, мы начинали наступление, когда в батальоне было более 90 человек, а вышло из окружения не более двух десятков.
На повозке меня доставили в санитарную роту. Рядом лежали раненные, которые стонали, и когда врач подошел ко мне, я сказал, чтобы он сперва помог тем, кто стонет. Но он сказал. Что врачи прежде всего оказывают помощь тем, кто лежит спокойно. Может быть, он уже при смерти. Взглянув на мою рану, он сказал: «Ох, и много прошагали эти ножки». Действительно, рана развернулась, и была видна толстая кожа подошвы. Смочив рану какой-то зашипевшей жидкостью, он спросил, где мой ботинок. Я ответил, что он остался там, где меня перевязывали. Сперва я не понял, почему его интересует какой-то ботинок, и понял это только после того, как снова попал в госпиталь после следующего ранения.
 
 
 
Через день или два я с другими раненными был отправлен в эвакуационный госпиталь № 1516, а оттуда – в госпиталь города Зарасай (Литва). Теперь у меня есть две справки из эвакуационного госпиталя, в одной говорится, что я был ранен 19 октября, а в другой, что я находился на излечении в этом госпитале № 1516 с 28 октября. Но где я был с 19 до 28 октября, я так и не смог установить.
Госпиталь в Зарасае располагался в здании гимназии, ученики которой в это время размещались где-то в других помещениях.
За те дни, что я добирался до госпиталя, нога моя опухла и покраснела. Врач (пожилая женщина) стала зондом проверять рану, из которой начала хлестать кровь. Рядом стоял лейтенант Климух, раненный мелкими осколками в левую руку. Глядя на мою ногу и зонд в руках врача, он не выдержал и упал в обморок. Врач оставила меня и занялась лейтенантом. Нас разместили в палате для лежачих.
В госпитале была специальная палата для офицерского состава, но два офицера – лейтенант Климух и старший лейтенант Кочубей отказались туда идти, заявив, что в окопах они были вместе с солдатами, будут и здесь с ними вместе. К сожалению, таких я больше не встречал.
На другой день я снова был на приеме у того же врача. Сперва она сжимала мою ногу, а потом зондом стала искать в ране свищи. Я почувствовал, что начинаю бледнеть, губы высохли, во рту тоже стало сухо, и я попросил воды. Взглянув на меня, врач охнула, дала воды, а под нос сунула нашатырный спирт.
На следующий день меня позвали в хирургический кабинет, и та же женщина должна была сделать рассечение поперек раны. Эту операцию предполагалось делать под общим наркозом. Мне на лицо наложили марлевую повязку и стали капать эфир, а я стал считать. Постепенно я стал слышать свой голос издалека и замолчал. Потом услышал голос врача, что, кажется, я уже уснул. Я ответил, что да, я готов. Все расхохотались, и я окончательно проснулся. Врач удивился, что на меня не подействовало лекарство, и спросила, много ли я пью. Я дело в том, что незадолго до ранения командир роты отозвал меня с передовой для отдыха, которого я не знал с июня месяца. Когда я пришел в расположение части, то сразу почувствовал запах эфира и подумал, что здесь расположена санитарная часть. Командир роты позвал меня в землянку, где за длинным столом сидели офицера. Командир роты дал мне кружку и предложил выпить «с устатку». Я большим глотком хлебнул вина, оказавшегося эфиром. Я тут же ушел, а офицеры, добыв флягу эфира, продолжили его поглощать. Тот случай и сказался потом, что эфир меня не усыпил.
Что же будем делать, - спросила меня врач. Я ответил, чтобы оперировали без наркоза. Было больно, но я терпел, а когда сделали рассечение, зашили и забинтовали ногу, я соскочил со стола, взял костыли и пошел в палату своими ногами. Врач пыталась отправить меня на носилках, но я ушел сам. Ко мне стали приходить сестры, нянечки, врач. На мои вопросы, почему они беспокоятся, врач сказала, что в шоковом состоянии человек может пойти, а потом окажется в беспамятстве.
Через несколько дней эта врач скажет, что она допустила ошибку в выборе места рассечения, и что я по ее вине буду всю жизнь маяться с ногой. И что в месте пересечения раны и разреза ткань будет отмирать как сухая мозоль. И действительно, мне всю жизнь каждые 2-3 месяца приходилось бритвой срезать лишнюю кожу со шрама.
После первой операции уже под местным наркозом мужчина-хирург сделал мне второе рассечение, которое хорошо и быстро зажило.
В госпитале я пробыл до 16 января 1945 года и был выписан в батальон выздоравливающих, со сроком лечения 10-15 дней, т.к. рана еще не совсем зажила. В первый же день с утра до вечера только и были слышны команды сержанта: «Встать!», «Выходи строиться!», «Шагом марш!» и т.д. Эти команды мне настолько опротивели, что я решил побыстрее уйти в свою часть, и мне повезло. На третий день моего пребывания там в батальон выздоравливающих прибыла комиссия по отбору выздоровевших для направления в запасные полки. Я без вызова пришел на комиссию, меня попросили показать ранение, но я бодро пересек комнату и сказал: «Видите, я иду нормально, так что и показывать ранение нет смысла». Так я был включен в список на отправку.
 
На следующий день нам подали теплушки и куда-то повезли.
 
По дороге наш эшелон был обстрелян из пулемета «зеленой армией» Литвы. Эта «армия» боролась за «свободную» Литву, стреляя в нас из-за угла.
В конце августа, когда мы преследовали отступающих немцев, нас обстреляли сзади из пулемета. Мы с Ваней Чиндиным с автоматами побежали на высотку, откуда в нас стреляли. Там оказалась мыза (хутор), из которого вышли две женщины и пригласили нас на блины. Мы зашли в дом и увидели старичка. Спросили, кто отсюда стрелял, но услышали, что они не знают и никого здесь больше нет. Я предупредил их, что если хоть один выстрел раздастся отсюда, мы спалим эту мызу. Производить обыск мы не стали, да и скорее всего стреляли из какой-нибудь землянки. После окончания войны мне приходилось принимать участие в прочесывании лесов в поисках «зеленых» банд.
Итак, на какой-то станции нас выгрузили, и километров шесть мы шли пешком до запасного учебного полка. Раненая нога раздулась, покраснела, и последние метры мне было трудно идти. В санчасти мне предписали лежачий режим. Вскоре пришел представитель штаба и предложил мне вести преподавание топографии в учебном полку. Но помня о политическом недоверии ко мне, я отказался. В течение нескольких дней нас мучили всякие дежурные, которые видя, что я лежу, кричали: «Встать! Никаких лежачих режимов!» Наконец прибыли представители какой-то дивизии за своими бойцами. Одного бойца не могли найти и продолжали разыскивать. Я воспользовался его отсутствием и встал в строй. Нас повели куда-то, и на ночь мы остановились в пустом доме, где ребята тут же затеяли картежную игру на деньги «в очко». Сел играть и я и вскоре обыграл всех. После этого один из опытных игроков (зачинателей) попросил у меня взаймы и все деньги (более 3000 рублей) выиграл у меня.
На следующую ночь мы прибыли с 353-й стрелковый полк, номер дивизии не знаю. Как обычно, не спрашивая, кто каким оружием владеет, мне вручили автомат и ночью привели в окоп, не объяснив, где противник, кто и где на наших флангах. Пошли дожди со снегом, наши маскировочные халаты промокли, плащ-палатки не помогали, греться было негде. Утром доставили теплый завтрак. Рассвело, пришел офицер и вдоль опушки леса повел нас куда-то дальше. Противник, увидев нас, открыл пулеметный огонь. Кого-то ранило, у меня пулей пробило котелок в заплечном вещмешке. Офицер привел нас к танкам, сказал, что мы сядем на танки и поедем на немецкие позиции, а сам ушел. Мы сели на танки, но едва те завелись, как немцы открыли пулеметный и артиллерийский огонь. При взрыве снаряда меня сбросило с танка, осколок попал мне в левую руку, ранив средний и безымянный палец у нижних фаланг. Я спустился в окоп к телефонисту, он меня перевязал и рассказал, куда идти в санчасть. Получилось так, что в этой дивизии я пробыл всего день или два. Из санчасти поездом нас отправили в госпиталь в местечке Смайзи,
где я пробыл на лечении с 26 января до 3 апреля 1945 года.
Из госпиталя я попал в 176-й ОЗСП, который находился недалеко от станции Вайнёде. Так как приближались майские праздники, командир полка уговорил меня помочь оформить клумбы около казарм, и тогда при необходимости он мне даст свободный документ для поездки в свою 270-ю дивизию. Позже оказалось, что он меня обманул. На клумбах из битого кирпича я выкладывал профиль Ленина и пятиконечные звезды. Кирпич разыскивали в округе, и два помощника измельчали его. Ребята ушли искать кирпичи, а я израсходовал остатки и стоял у ограждения, когда ко мне подошли командир полка и начальник штаба. Майор заговорил:
«Я сам лентяй, видел лентяев, но такого еще не видал». Я попытался ему объяснить, но он прервал меня окриком: «Как передо мной стоишь?!» Я ответил, что не привык тянуться перед начальством. Он закипел еще больше и задал вопрос: «Кто ты такой?», я ответил, что – солдат. А начальник штаба подсказал, что я горный инженер. Тогда он сказал, что так разговаривать с ним я могу на гражданке, а я ответил, что на гражданке может быть вообще с ним разговаривать не буду. После чего майор сказал: «Мы и на гражданке будем вами командовать. Посадить этого горного инженера на 10 суток!» и ушел. Вскоре пришел парторг полка и сказал, что он меня посадит. Я ответил, что пусть садит, а я напишу командиру дивизии, как майор прятался, когда тот приезжал в полк.
Командир дивизии посещал запасной полк и если видел офицера или солдата второй раз, то сразу отправлял на передовую. И вот он приехал, зашел к нам, спросил всех, кто и когда прибыл в запасной полк, и пошел в другую казарму. Вслед за генералом вышел я и увидел, как из-за дерева выглядывал майор, и только после отъезда генерала он вышел из леса. Об этом я сказал парторгу, а тот конечно передал майору, и я избежал ареста.
Жил я вместе с художниками при клубе. Они рисовали портреты наших полководцев, а я в свободное время делал блокноты ребятам. Сделал блокнот мальчишке, сыну полка, на котором изобразил ласточку с конвертом в клюве и с надписью «Привет из Курляндии». Через этого мальчика попросил сделать блокнот и майор (самому попросить не позволяла дурацкая гордость).
К празднику 1 Мая портреты полководцев были вывешены на аллее при въезде на территорию полка. Из штаба приехал какой-то генерал (наверное, замполит) и обойдя аллею, остановился у портрета Г.К.Жукова и вымолвил: «Это надо переделать. Солдаты не поймут». Рисовали эти портреты художники-солдаты, и вот оказывается «солдаты не поймут», а он, тупица, наделённый властью, понял, что здесь изображен Жуков, а не Чан-Кай-Ши какой-нибудь…
После майских праздников я спросил у майора, когда он отпустит меня в дивизию, а он ответил, что дивизия ушла на восток, и теперь ее не догнать. Как оказалось, и здесь он солгал.
 
                                                                      Конец войны
 
Наступило 9 мая 1945 года. Часа в четыре утра я проснулся от сильной стрельбы, и выйдя на улицу, увидел летящие вверх трассирующие пули и снаряды, хотя гула самолетов не было. Из казарм стало все больше выходить солдат, не понимая, что происходит. И вдруг выбегает пьяный офицер и кричит: «Конец войне! Ура! Ура!» Солдаты, схватив свое оружие, открыли стрельбу в воздух, а у кого были винтовки, те стали втыкать штыки в землю. Потом состоялся митинг, и нам официально объявили о капитуляции Германии.
Потом прошел слух, что шофер привез спирт, который пили офицеры, а спирт оказался древесным, и многие отравились. Для некоторых этот день оказался последним днем их жизни, некоторые остались калеками.
Какое-то время я был еще в этом полку, и к нам стали поступать молодые мобилизованные парни из Литвы и Латвии. Однажды один из них сбежал домой. Вскоре он был пойман и осужден военным трибуналом как дезертир. И снова для острастки был устроен показательный расстрел. На этот раз виновный был поставлен на колени, капитан СМЕРШ из пистолета выстрелил ему в затылок, и тот свалился в яму. Нужно ли было так сурово наказывать того, кто только что был освобожден от немецкой оккупации, тем более уже после окончания войны?
Вскоре из солдат и офицеров был создан отдельный батальон и переброшен в дачное местечко Гробине под Либаву. Батальон занимался уничтожением немецкого оружия и боеприпасов. Мы вместе с бывшим капитаном СМЕРШ Сериковым, разжалованным в рядовые, возглавляли штаб батальона и жили при штабе. Офицерский состав был из гражданских, не кадровых военных, поэтому жизнь в батальоне была нормальной, без криков и приказаний. Офицеры часто приходили к нам в штаб просто так поговорить, вспомнить гражданку, но комбат распорядился повесить объявление: «Вход посторонним воспрещен».
В этом месте до нас жили немцы и власовцы, о чем свидетельствовали газеты и журналы. В журналах были карикатуры. На одной был изображен Сталин, сидящий на куче черепов, играющий на балалайке и поющий: «Последний нынешний денечек…», на другой изображен Гитлер, играющий на баяне и поющий: «Широка страна моя родная». А в газете под рубрикой «Наша действительность» было описано, как в столовой профессор попросил официантку обслужить его, а та ответила: «Подождешь. Вас много, а я одна» и пронесла над его головой поднос, облив профессора лапшой.
В офицерском клубе все стены были разрисованы порнографией, здесь они веселились с женщинами, «Марфами и Марусями», которых я видел после войны в лагерях с дощечками на груди с надписью «предатели».
Однажды и наш комбат пришел в штаб пьяным, с ним была женщина, тоже хмельная. Была уже ночь, и я сказал ему, что сюда посторонним вход воспрещен. У него перекосилась физиономия, на губах появилась пена, и выхватив пистолет со словом «пристрелю!», он направил его на меня. Я сказал: «Ну, стреляй». Он постоял какое-то время, промолвил: «У, Мишка!» и вышел вместе со спутницей. Видно, на какой-то миг его сознание просветлилось.
                                                                                                                                                                                         
  Стр. 5